Впрочем, и это не важно.
Ребуса не очень привлекали ее пышные формы, и он вынужден был напомнить себе, что ведь именно этого он хотел — держать в объятиях женщину. Ее увядшая грудь напомнила ему о ночах с Роной. Ноги у нее были толстоватые, не то что у Джилл, а лицо осунулось от бурно прожитой жизни. Но она была здесь, рядом с ним, и он искренне старался доставить удовольствие и себе и ей. Вот только одеяла давили так тяжело, заставляя его чувствовать себя униженным, обманутым, изолированным от всего мира. Он боролся с этим чувством, боролся с воспоминанием о том, как они с Гордоном Ривом маялись в одиночных камерах, слушая крики тех, кто сидел по соседству, но выдержали, все выдержали и наконец встретились вновь. Победив. Проиграв. Проиграв все. Сердце у него колотилось в унисон с ее стонами, но тут вдруг в живот ему, словно полицейской дубинкой, ударило первой волной нестерпимого отвращения, а его руки сомкнулись внизу на омерзительно мягком, податливом горле. Стоны перешли в истошное кошачье подвывание. Его пальцы слегка сдавили горло, царапая простыню. Его посадили под замок, а ключ выбросили. Его подталкивали к смерти, травили ядами. Он не должен был остаться в живых. Он должен был умереть еще тогда, в тех зловонных камерах-стойлах, в камерах с автоматическими шлангами и непрерывными допросами. Но он выжил. Он выжил. И вот он кончал.
Он один… совсем один…
И этот крик…
Крик…
Едва успев осознать, происходящее, Ребус разжал руки, и в этот миг в его голове взорвалась нестерпимая, жгучая боль. Он повалился на задыхающуюся женщину, и над ним сомкнулась тьма полной потери сознания.
Очнулся он в комнате с белыми стенами. Она очень напоминала ту больничную палату, в которой он пришел в себя после нервного срыва, много лет назад. Снаружи доносились приглушенные голоса. Он приподнялся, чувствуя, как кровь стучит у него в висках. Что произошло? Господи, та женщина, та несчастная женщина! Он пытался ее убить! Пьяный, в стельку пьяный. Боже милостивый, он же пытался ее задушить! Ради всего святого, зачем он это делал? Зачем?
Дверь открыл доктор:
— А, мистер Ребус! Хорошо, что вы проснулись. Мы собираемся перевести вас в другую палату. Как вы себя чувствуете?
Доктор пощупал его пульс:
— Просто истощение, как мы полагаем. Просто нервное истощение. Ваша подруга, которая вызвала «скорую»…
— Моя подруга?
— Да, она сказала, что вы внезапно упали в обморок. А судя по тому, что нам удалось узнать от вашего начальства, в последнее время вы довольно напряженно работали над раскрытием этих ужасных убийств. Вам нужна небольшая передышка.
— А где… моя подруга?
— Понятия не имею. Дома, наверно.
— Значит, по ее словам, я упал в обморок?
— Вот именно.
Ребус тотчас почувствовал огромное облегчение. Она ничего им не сказала. Ничего не сказала. Потом кровь опять застучала у него в висках. У доктора были волосатые, тщательно вымытые руки. Улыбнувшись, он сунул Ребусу в рот термометр. Знает ли он, чем Ребус занимался перед обмороком? Или «подруга» одела его, прежде чем вызвать «скорую»? Необходимо как-то связаться с этой женщиной. Он точно не знает, где она живет, но бригаде «скорой» это наверняка известно, и он сможет выяснить.
Истощение. Ребус не чувствовал никакого истощения. Напротив, он чувствовал себя отдохнувшим и, хотя еще испытывал некоторую слабость, перестал о чем-либо волноваться. Может, пока он спал, его пичкали чем-нибудь успокоительным?
— Нельзя ли мне посмотреть газету? — пробормотал он с термометром во рту.
— Санитар вам ее принесет, я распоряжусь. Хотите, чтобы мы сообщили о вашей болезни близким родственникам или друзьям?
Ребус подумал о Майкле.
— Нет, — сказал он. — Некому сообщать. Мне нужна только газета.
— Будь по-вашему. — Доктор вынул термометр, записал данные.
— Долго вы собираетесь меня здесь держать?
— Два-три дня. Я бы посоветовал вам обратиться к психоаналитику.
— Обойдусь. Достаньте мне лучше пару хороших книг.
— Посмотрим, что можно сделать.
Ребус опять откинулся на подушку, решив пустить все на самотек. Он будет лежать и отдыхать, вовсе не нуждаясь в отдыхе, а насчет дела об убийствах пускай беспокоятся другие. Пропади они все пропадом! И Андерсон. И Уоллес. И Джилл Темплер.
Но тут он вспомнил, как его руки сомкнулись на том дряблом, почти старческом горле, и содрогнулся. Казалось, его рассудок ему не принадлежал. Неужели он хотел убить ту женщину? Может, ему все же следует обратиться к психоаналитику? От этих вопросов у него еще больше разболелась голова. Он попытался вообще ни о чем не думать, но на память то и дело приходили три фигуры: его старый друг Гордон Рив, новая любовница Джилл Темплер и женщина, с которой он ей изменил — и которую едва не задушил. Они кружились у него в голове, пока их хоровод не превратился в сплошное расплывчатое пятно. Потом он уснул.
— Джон!
С целой охапкой пакетов с фруктами и соками она торопливо подошла к его койке. Накрасилась и принарядилась она явно не для того, чтобы пойти на службу. Она чмокнула его в щеку, и он вдохнул аромат ее французских духов. При этом, когда она нагнулась, он успел заглянуть в вырез шелковой блузки. Он чувствовал себя немного виноватым.
— Здравствуйте, инспектор Темплер, — сказал он. — Прошу, — приподняв край покрывала, — влезайте!
Она рассмеялась и подтащила к койке неудобный с виду стул.
В палату входили другие посетители, чьи скорбные улыбки и негромкие голоса напоминали о том, что и он находится на ложе болезни, а Ребус об этом совсем позабыл.
— Как ты, Джон?
— Ужасно. Что ты мне принесла?
— Виноград, бананы, апельсиновый сок. Боюсь, ничего особенного.
Ребус оторвал от грозди виноградинку и сунул ее в рот, отложив в сторону дрянной роман, который пытался читать.
— Не знаю, инспектор, что я должен сделать, чтобы добиться свидания с вами. — Ребус устало покачал головой.
Джилл улыбнулась, но как-то нервно:
— Мы беспокоились о тебе, Джон. Что стряслось?
— Я упал в обморок. Говорят, в гостях у приятеля. В общем, ничего серьезного. Еще пару недель протяну.
Лицо Джилл потеплело.
— Врачи говорят, это от переутомления. — Она помолчала. — С какой стати ты вдруг стал величать меня «инспектором»?
Ребус пожал плечами, потом помрачнел. Чувство вины смешивалось с воспоминанием о пренебрежительной выходке Джилл в коридоре управления. Если бы Джилл не повела себя так высокомерно, не произошло бы всей этой катавасии. Прекрасно разыгрывая роль больного, он бессильно откинулся на подушку.
— Я очень болен, Джилл. Слишком болен, чтобы отвечать на вопросы.
— Ну, тогда я и не подумаю тайком передавать тебе сигареты, которые прислал Джек Мортон.
Ребус снова приподнялся:
— Дай ему бог здоровья! Где они?
Она достала из кармана жакета две пачки и незаметно сунула их под одеяло. Он крепко сжал ее руку:
— Я скучал по тебе, Джилл.
Она улыбнулась. И руки не отдернула.
Поскольку полиция обладала прерогативой на неограниченное время посещений, Джилл просидела с ним, болтая, два часа: рассказывала о своем прошлом и расспрашивала его. Она родилась на военно-воздушной базе в Уилтшире спустя несколько лет после войны. Отец ее служил механиком в королевских ВВС.
— А мой папаша, — поведал Ребус, — во время войны был в армии. Я был зачат, когда он приезжал в последний отпуск. По профессии он был эстрадным гипнотизером. — Люди при этих словах обычно с удивлением поднимали брови, но Джилл Темплер этого не сделала. — Он выступал в театрах и мюзик-холлах, а летом работал в курортных городах, поэтому мы всегда были уверены, что на летние каникулы уедем из Файфа.
Она сидела склонив голову набок, с интересом слушая его рассказы. Когда прозвенел звонок, остальные посетители послушно разошлись, и теперь в палате было тихо. Медсестра привезла тележку с громадным треснутым чайником. Джилл получила чашку чаю, и сестра ей дружелюбно улыбнулась.
— Эта сестричка — милая девчушка, — сказал Ребус, окончательно оттаяв. Ему дали две таблетки, синюю и коричневую, и они нагоняли на него дремоту. — Она напоминает мне одну девушку, с которой я был знаком, когда служил в воздушно-десантных войсках.
— Долго ты там служил, Джон?
— Шесть лет. Нет, точнее, восемь.
— Почему же ты ушел из армии?
Почему он ушел из армии? Рона без конца задавала ему этот вопрос — по ее мнению, он скрывал что-то, некий чудовищный тайный грех, и это возбуждало ее любопытство.
— Даже не знаю. Меня отобрали для специальной подготовки, а она мне не понравилась. Это было так давно, что трудно вспомнить.
И это была правда. Он не желал вспоминать об учебке, о гнусной атмосфере страха и подозрительности, о криках, о тех криках, что сохранились в его памяти. Выпустите меня! Эхо одиночки.
