- Это случайность.
- Конечно, случайность. Вся наша жизнь — случайность. Нам кажется, что мы ограничиваем случай, поверяя ее логикой, но это самообман. Мы просто перенаправляем вектор случая в сторону, где уже не можем ничего предвидеть — ногой в кротовину.
- Нельзя не планировать операции.
- Нельзя. Нельзя не думать. Нельзя не жить. Но жизнь работает не по законам нашего думания, вот в чем дело. Мы ищем потерянные часы под фонарем. Находим, если они там есть. И не находим, если их там нет — но продолжаем искать. Это и есть процесс логического мышления - всегда искать под фонарем.
- Фонарь, что ли, разбить? — ухмыльнулся Бум и плеснул себе в рюмку.
- Тогда ты или ослепнешь, или научишься видеть в темноте.
- Я уже видел, как вы двигаетесь в темноте, — серьезно сказал Бум. — Очень впечатляет. Мы бы налетели на тех желто-синих баранов и заплатили жизнью, если бы вы не унюхали их с расстояния в пятьсот метров. Откуда они взялись, гады? Что они там вообще делали?
- Они перегружали ящики из одной машины в другую, ты что, не видел?
- Нет. Мне бы ваше зрение. Этому можно научиться?
- За все надо платить. Я заплатил тем, что не различаю в темноте, где бараны, а где волки. Вот почему я не люблю американцев. Не потому, что они хуже или лучше наших баранов, наши бараны намного опаснее, чем их волки. Я не люблю их за то, что они есть, и не имею причин врать себе, придумывая обоснования.
- Поэтому вы отрезаете им головы? — помявшись, спросил Бум.
- Нет, не поэтому. У меня нет к ним ненависти. У меня есть трезвый расчет. Американцы более других привыкли к безнаказанности. Испанца, не говоря уже о чехе, дома будут гнать, как гниду, если он убьет здесь ребенка. А американца никто не осудит. У них другие стандарты для других народов. Та же психология, что и у цыганского племени. Только это цыганское племя не такое бесшабашное и разрослось до масштабов империи. Американский индивидуализм — это миф. Их там всех делают на конвейере. И они привыкли безнаказанно убивать, зная, что империя защитит. Вот почему их надо приучать к персональной ответственности за содеянное — это касается любого солдата, который надевает форму, как маску демона, принимающую на себя моральную ответственность за зло, — но американца это касается более других. Сильные мира сего придумали форму, чтобы превратить своих солдат в легион демонов, но американцу форма нужна менее других — он и так безлик и бесстыден. Поэтому, он должен увидеть свое лицо, надетое на кол. Террор — это очень действенное средство ведения войны. Страх парализует, и страх учит быть человечным — демон не боится ничего, для людей бесчеловечность и сила — это синонимы. И они совершенно правы. Человек, имеющий совесть и страх Божий — не имеет силы, чтобы творить зло. А творение добра никогда не считалось силой между людьми. Они так ничего и не поняли в учении своего Спасителя, и никогда не поймут. Они всегда будут кричать
- «Иди!» — если на Голгофу идет кто-то другой. Потому что добру можно научить только злом, а не жертвой. Человек должен увидеть свое лицо воздетым на кол — без масок — и устрашиться. Террором пропитан весь Старый — и верный — Завет, — он усмехнулся. — Бог- Отец применял террор на каждом шагу, приучая людей к страху Божьему — правда, у него ничего не вышло. Зато люди научились у Бога нагонять страх на других. Террор потерял актуальность с изобретением средств массового уничтожения и снова обрел ее в эпоху локальных войн. Но, чтобы быть действенным, террор должен быть адресным, бомба в автобусе — это удар судьбы, людей не испугать таким террором. И ничему не научить Освенцимом и Хиросимой — они уже забыли и то и другое. Но могу тебе сказать, как бывший мент, что человека можно довести до петли — простыми угрозами по телефону в адрес его семьи. И если кто-то убьет твоего соседа за невозвращенный долг, и ты увидишь этого соседа в луже крови на лестничной площадке — ты никогда в жизни ни у кого не займешь ни копейки. Я не могу достать маму и папу американского солдата — даже по телефону. Я не могу взорвать его детей - хотя и сделал бы это с удовольствием. Но я могу насадить на кол самого американского солдата — пусть платит за всех: и за своих, и за моих. И вот когда американский солдат увидит другого американского солдата, насаженного на кол, а лучше, — подвешенного за яйца, вот тогда он тысячу раз подумает, прежде чем нажать на курок и пристрелить бабку с коровой на обочине дороги или раскатать танком по асфальту пацана на велосипеде. Конечно, он будет топать ногами, сжимать кулаки и кричать о мести — для публики. Конечно, он возьмет жетончик на память — так делают в кино все американские герои. Но я-то знаю, что теперь он будет бояться, я видел таких, как он, и размазывал их по стенке, когда он еще не родился. Все люди таковы.
- Кроме вас? — осторожно ухмыльнулся Бум.
- Кроме нас, — широко ухмыльнулся он в ответ. — Меня никто не может испугать, потому что я боюсь сам. И мой великий страх не допускает ко мне все мелкие человеческие страхи.
- И чего же вы боитесь? — спросил Бум, посерьезнев.
- Бога, — ответил он.
Раздался выстрел. Кабан споткнулся на бегу и рухнул на бок, взбороздив клыком опавшие листья. Таня опустила карабин.
- Хороший выстрел, — заметила Берта.
Через час они сидели у костра, выпотрошенный кабан висел, подвязанный за ноги к нижней ветке дерева, на длинных дубовых щепках поджаривались куски печени.
- С нас уже второй месяц не берут налог на мак, — сказала Таня.
- С чего бы это? — он усмехнулся, он ждал этого вопроса. — Я не жадный, ты же знаешь.
Таня вопросительно подняла брови. Он достал сигару.
- Теперь налог переведен на меня. Таня не очень удивилась.
- Так почему же ты его не берешь? Он прикурил сигару от уголька.
- Я изменяю форму оплаты.
- И ждешь, пока подрастут цыганские девственницы? — усмехнулась Таня.
- Если бы я хотел девственниц, мне пришлось бы отнимать их от материнской груди, — заметил он. — Ты можешь оставить себе и девственниц и процент. Но, — он выпустил клуб ароматного дыма, — я жду ответного жеста.
- Какого?
- Мне нужен контакт с Россией. Я хочу, чтобы вы доставили мой товар мне, по своему траффику.
- Какой товар?
- Средства связи.
- Их что, здесь нет?
- Таких — нет.
- Это секрет?
- Для тебя — нет. Это такая штука, с помощью которой можно влиять на навигационные приборы самолетов.
- Ого! — Таня тихо присвистнула. — Тебе понравилось смотреть, как падают самолеты?
- И всего, что имеет такие приборы, — продолжил он. — Например, ракет. Это средство связи не с самим прибором, а со спутником, который передает информацию на прибор.
- Ничего себе. Откуда у тебя такие деньги?
- У меня нет таких денег. Но в России есть люди, которые хотят, чтобы у меня была такая штука. Они хотят подарить ее мне, за умеренную плату, — он ухмыльнулся, — как я дарю тебе процент за умеренную услугу.
- Это не умеренная услуга, — возразила Таня. — Это вилы. Ты же понимаешь, что я сделаю для тебя все, но это не мешок мака, за такие дела сразу поставят к стенке.
- Твои люди рискуют головой меньше, чем за мешок мака,
- несколько раздраженно сказал он. — Просто за то, что живут, — и добавил вразумляюще. — И никакой МР не разберется, что это такое.
- Как эта штука выглядит?
- Как электрогенератор. Как два электрогенератора весом по полторы сотни кг.
- Их можно разобрать?
- Нет. Но они в японских корпусах и в ящиках с японскими лэйб- лами — быттехника.
- Хорошо, я попробую.
- Нет, Таня, пробовать нельзя. Если штука пропадет — то клянусь тебе Богом, чертом и своей головой, я приду в поселок и не оставлю в живых никого, ни младенца, ни кошки.
Таня помолчала.
- У меня нет выбора?
- Ты можешь отказаться.
- А у них есть выбор?
- Ты сделаешь выбор за них. И примешь на себя ответственность.
Таня сверкнула глазами, отбросив с лица седую прядь.
- Ты угрожаешь мне?
- Волос не упадет с твоей головы. Но ты отвечаешь их головами за свой выбор.
- Зачем тебе нужна эта вещь?
- А я не знаю! — он расхохотался. — Я только знаю, что это шанс не быть подопытной крысой, а самому ставить эксперименты.
- И этот шанс стоит жизни целого племени?
- Ничья жизнь ничего не стоит без такого шанса! — крикнул он. — Мы живем сегодня, чтобы умереть завтра, и все наши сегодня и завтра нанизаны, как на стержень, на этот шанс. Мы живем, мы боремся, мы грызем друг друга насмерть. Но стоит подняться в воздух одному бомбардировщику, - он вскочил на ноги и взмахнул рукой, — и от всей этой местности ничего не останется, даже червей в земле. И это сделает один-единственный выбля- док, просто щелкнув пальцами, — он снова сел, остывая. — Я согласен склонить голову перед Богом, но я не могу склонить голову перед выблядком.
