Артем аккуратно набрал полученный раствор в шприц, после чего положил его рядом со мной, на небольшой журнальный столик, повидавший уже немало приходов. Кивнув мне, он снова взял в руки ложку для того, чтобы приготовить раствор. Белый порошок чуть осыпался на столик. Приготовив вторую дозу и положив ее рядом с собой, Артем перетянул руку выше локтя медицинским жгутом и несколько раз сжал кулак. Вены проступили на бледной коже. Они напомнили мне о жаждущих крови хищниках где-то в саваннах Центральной Африки.
— Смотри, — произнес я, давая установку самому себе.
И я смотрел. Смотрел, как опустошается шприц. Смотрел на то, как его глаза в минуту наслаждения медленно закрывались. Я будто бы ощущал, как у меня самого в груди лопался шарик, а тепло распространялось по всему телу. Руки и ноги, лицо и торс — все стягивали тонкие и мягкие нити кокона, который укрывал меня от любых проблем.
Я испытал совершенно странное, необыкновенное ощущение. Оно было похоже на хороший оргазм. Мрачность помещения, в котором мы с Артемом находились, сменилась чистотой линий. Я ощутил идеальную симметрию мира самыми чувствительными точками своего тела. Мне захотелось еще.
Взяв в руки шприц, я подошел к лежащему на кровати Артему. Его рука была вытянута чуть вперед. Она будто бы призывала меня ввести в вену новую дозу. След от прошлой инъекции все еще багровел на бледной кожи, и мне это нравилось.
Я перетянул руку Артема жгутом так сильно, что мне показалось, будто кожа его стала трескаться, обнажая миру окровавленные мышцы. Он ничего не чувствовал в тот момент — ощущение прихода от героина все еще выгуливало его под облаками, на высоте, недоступной для трезвого разума.
Меня трясло так, будто бы передо мной стояла голая девушка, в которую я был влюблен в школьные годы. Будто бы мне было всего шестнадцать, и я еще не имел никакого сексуального опыта, был совершенно трезв и не особо понимал, что нужно делать. Как будто я не мог оторвать взгляд от ее твердых сосков и ложбинки между бедер, которая так сильно манила меня. Я хотел исследовать контуры ее тела, но не мог понять, с какой стороны подступиться. Горло мое пересыхало, руки становились холодными, так что первые прикосновения теряли теплоту невинности, становились весьма грубыми и, в то же время, очень неестественными.
Я держал в руке шприц, содержимое которого было предназначено для меня. Артем готовил раствор с самыми благими намерениями, но он не знал, что я собираюсь сделать. Он не мог знать ничего, потому что он не был мной. Он не мог читать мои мысли, чувствовать то, что чувствую я. То была великая привилегия. Он мог бы стать мною, но оказался слишком слаб для этого. Я должен был преподать ему урок.
— О, расслабься, — говорил я так, будто собирался выплеснуть свое семя на его лицо. — Ни о чем не беспокойся. Ты почувствуешь такое удовольствие, которое не чувствовал никогда в своей жизни… в своей никчемной, грязной жизни, сукин ты сын…
Присев перед спящим Артемом на колени, я нащупал вену, ввел в нее иглу и медленно выдавил содержимое шприца. То был момент блаженства для меня.
— Да… разойдитесь, облака… свети, солнце… все будет хорошо…
Я повторял эти слова снова и снова, стоя на коленях перед Артемом. Первые судороги были еле заметны. Мне казалось, будто в давно умершем теле стали проявляться первые признаки жизни. Движение. На самом деле, все было иначе. Смерть проявляла свои первые признаки. Движение.
Быть может, смерть проявляет себя еще при рождении человека. Быть может, она появляется только после жизни. Быть может, все это одно и то же. Как бы кто ни относился к данному вопросу, можно сказать лишь одно: узнать правду каждому суждено в свое время. Я отправлял Артема на поиски правды, в вечное путешествие. Я чувствовал себя практиком этой жизни.
Судороги усиливались. Беспомощная рука, подобно плети, пронеслась у меня перед лицом, оттого я попятился назад и упал на пол. Артем затрясся так, что кровать начала ходить ходуном. Из его рта полезла пена цвета слоновой кости. Она пачкала и без того грязный плед, который согревал тело Артема холодными ночами.
Я с крайней степенью дотошности наблюдал за каждым новым движением неконтролируемого разумом тела. Вот оно, — говорил я себе. Тем временем глаза Артема закатились, а рука бессильно свисла с кровати.
Мне показалось, что после смерти черты его лица немного изменились. Не те губы, не тот нос. Не те скулы, что видел я каждое утро в отражении. Но я все еще не мог сказать, что это, определенно, был другой человек, не похожий на меня ни внешне, ни внутренне. Я не мог сказать, что это была другая смерть.
Я еще долго смотрел на бездыханное тело Артема, сидя на полу и положив ладони на колени. Мне хотелось прочувствовать тот момент как можно сильнее. Почувствовать всю глубину, раствориться в этой самой глубине, приняв совершенно иную форму.
Вдруг на меня что-то нашло. Плохо помню, что на самом деле случилось в моей голове в тот момент. Наваждение ли то было, или просто прихоть воспаленного разума? Помню лишь щелчок, как будто кто-то выключил в комнате свет. Я взял использованный шприц в руку и, замахнувшись, ударил им по лицу Артема.
Игла пробила веко и вошла в глаз. От испуга и восторга я открыл рот и закричал, дыхание мое сбилось. Отпустив шприц, я попятился назад. По телу пробежался приятный холодок, похожий на онемение. Быть может, так немела моя душа. Точнее, ее остатки.
Пораженный странным и слишком безумным желанием, я стал рыться во всех ящиках и ящичках, которые только были в квартире. Я лез в чужую пыль, в чужую грязь, накопленную многими годами абсолютно бессмысленной наркоманской жизни. Я хотел увидеть блеск лезвия.
В конце концов, я нашел канцелярский нож. Ничем не примечательный предмет современного быта, который, если хорошо поискать, можно найти в почти каждой квартире. Для меня же в тот момент он являлся чем-то вроде ритуального оружия, с помощью которого я должен был совершить жертвоприношение богам моего безумия.
Подбежав к бездыханному телу Артема, я упал на колени и, примерившись наспех, резанул по щеке. Тонкая бледная кожа медленно разошлась, выпустив наружу медленно остывающую кровь. Она была чуть солоноватой на вкус.
Я провел лезвием ножа по другой щеке, пытаясь нарисовать круг. Получилось не слишком удачно, отчего я разозлился и стал беспорядочно кромсать лицо. Кровь попадала на мои руки и мою одежду, но мне было все равно.
Когда лицо стало похоже на кровавый кусок мяса, я успокоился. Стерев со лба капли пота грязным рукавом рубашки, я отсел в сторону, кинул нож и выдохнул. Капли крови звучно падали на пол, будто бы отбивая ритм времени, данного мне. Кап-кап.
* * *
Проходя вдоль автострады, я смотрел на фары автомобилей, несущихся вперед на бешеной скорости. Мои руки были в крови, но никто не замечал этого. Как будто всем было наплевать на то, что я совершил убийство. Как будто все это было не по-настоящему.
Я смотрел на картонные коробки высоток, скребущих небо своими острыми шпилями. Рваные облака, гонимые ветром, на фоне темного неба были похожи на чернильные пятна. Искусственная зелень деревьев, их пластмассовые стволы — это и многое другое наводило меня на мысли о нереальности окружающих меня событий и мест; тех людей, с которыми я разговаривал, работал, занимался сексом и пил. Демоны, вылезающие из грязи под моими ногами, снова и снова пытались затащить меня вниз. Они знали о том, что я совершил нечто ужасное.
Я совершил то, после чего небесные врата для меня стали закрыты уже навсегда.
«Любовь. Недорого». Надпись на приваренной к фонарному столбу железной пластине. Вшитая в карту города отметка, на которую я обращал внимание каждый раз, когда ехал в сторону дома. Могу поспорить, что мало кто обращал внимание на эту надпись, как и на номер телефона, указанный чуть ниже. Я же смотрел на нее каждый день, и каждый день она наводила меня на мысли о тщетности моих стремлений быть хорошим и порядочным человеком. Все уже давно было потеряно, еще до меня. Мне же оставалось только подбирать кусочки разбитого хрусталя, некогда принадлежавшего прекрасным людям, давно канувшим в лету, и резать этими острыми кусочками подушечки пальцев. На запах крови сбегались хищники. Они ведь прекрасно чуяли запах. Мне в этом мире делать было совершенно нечего.
Быть может, я просто врал себе. Быть может, в глубине своей души я изначально был плох. Какой-то неясный мне замысел был в каждом моем движении, в каждой моей фразе.
Философия манекенов, разодетых в бессмысленные одежды. Блуждая между ними, я думал об истоках моих отличий. Кто или что сделало меня настоящим? Подходя к манекенам вплотную, хватаясь за их одежды, я задавал вопросы, на которые они не хотели давать ответы. Меня отшвыривали в стороны, на меня кричали, грозились вызвать полицию. Но как мог я бояться этого искусственного мира, этих иллюзий, которые я продавал не один и не два года?
