Последние слова Кэри вспомнились в тот момент, когда он пнул ногой чугунную проржавевшую дверь. Послышался щелчок, петли застонали, створка отползла вглубь. Свет от взлетного поля нарушил темноту ангара, прочертив в проеме двери беловатую дорогу, над которой стояла тонкая пыльная взвесь.
Сид сделал несколько шагов и замер. Под ним — пустота, ограниченная поручнем длинного балкона.
Музыка подхватила Сида и повлекла внутрь.
Видимо, она была достаточно громкой, потому что источник, похоже, был довольно далеко, и все же она звучала как будто рядом. Басы отдавались ударами в сердце, что-то остро, нечеловечески стонало, и все вместе было легко, как дыхание, и ярко, как возвращение детства.
Он ступил на винтовую лестницу, увидел бездонные глубины склада — четыре стены высотой с церковный неф, которые сначала показались ему целиком покрытыми книгами. Но лишь немногие полки сохранили свое содержимое. Остальное обрушилось в бездну. Сотни, тысячи томов — бери не хочу — на ковре из рассыпавшихся страниц, похожем на тонкий слой снега, создававший в «Костыле» белое гало, свечение ледяной пустыни. И на нем, как на мху, — каменные останки. Туловища без голов. Искалеченные, разбитые, разъятые фрагменты скульптур, и, глядя сверху, Сид увидел в этом развале гармонию завершенности, глубокого непробудного сна.
Он заметил огонек вспыхнувшей спички. Из полутьмы выступила фигура — запавшие черты, смертельная бледность, жадная затяжка сигаретой, красневшей, как частица ада. Человек полулежал в большом кресле. И только торопливое движение руки к губам нарушало общую неподвижность этого безжизненного царства. Музыка лилась из ярких пластиковых колонок. Свободная рука человека касалась клавиш. Сид спросил себя, заметил ли тот его присутствие. Ответ пришел, как только он поставил ногу на землю. Раздался щелчок, и музыка смолкла.
Его спросили, что он ищет. Не стоит верить внешнему беспорядку. Это только видимость. Пусть Сид скажет название, и человек укажет ему место в пыли, где находится книга. У Сида названия нет. Но он действительно ищет книгу. Книгу без названия, которую посвященные называли просто книгой, как будто она одна такая на свете. Не так давно один экземпляр ходил по рукам. Из двух человек, владевших им, один умер, другой — пока нет.
Собеседник зашелся жутким приступом кашля и отбросил сигарету. Кучи окурков, пустых пачек из-под сигарет, обугленных спичек покрывали пол. Сид различил блик висящего в углу зеркальца, под ним — капающий кран, матовую белизну раковины. Картонки из-под пиццы. Прогорклый запах томатного соуса боролся с вонью остывшего пепла. Чахоточный бомж спросил — низким голосом, размеренно и властно, — куда теперь делся этот экземпляр.
Сид ответил, что его уничтожили.
— Насколько мне известно, — снова заговорил человек, — оставался только один экземпляр. По последним сведениям, он находился в хранилище Гиперцентрала. Речь о нем?
Ответ положительный.
— Тогда книги больше нет.
Сид вздрогнул. Его доходяга-информатор обладал крайне изысканной манерой выражаться. Его доходяга-информатор немало знал. У него опять случился приступ кашля с хлюпаньем крови. Он решил выбить клин клином. Появилась сигарета. Щелкнула спичка. Сид отпрянул. Вопрос, который он собирался задать, застыл на губах. Книга мгновенно перестала интересовать его, когда он узнал в дрожащем пламени спички изможденное лицо собеседника.
Лизович. Один из Дюжины. Создатель Лабораторий.
Сразу пришла мысль пристрелить его. Мысль бесплодная, лишенная ярости, без порыва или желания. Жажда мести не жгла его пальцы, придерживавшие сквозь ткань пиджака засунутый за ремень револьвер. Мысль родилась из наглядной простоты схемы. Он, Сид, — сын человека, замученного до смерти где-то в этих загадочных Лабораториях, — находится на расстоянии выстрела от безоружного виновника смерти отца. Но он умнее. Он решил быть умнее Зла.
Он сказал себе, что Лизович — это не просто объект для мести, это обладатель знания. И тогда Сид заставил его говорить.
Бывший министр взыскания не спал уже десять лет. Таково наказание злодеям. Он был злодей. Судьи довели принцип угрызений совести до совершенства. Лизовича подвергли операции. Электрошок, нейролептики, целая свистопляска новейших методов хирургии и химии с тем, чтобы лишить его веки способности тяжелеть и мозг — отключать шепот его проклятой совести. К счастью, один выход все же оставался, и путь до него с каждым днем становился все короче. Лизович зажег сигарету от бычка предыдущей.
Он заплатил за свои преступления — и за чужие. Его выбрали потому, что хотя бы одна голова должна была слететь. Он добился возможности отбывать свое наказание здесь. Его приговорили к пожизненной бессонной ночи. Он просил, чтобы его избавили хотя бы от тишины. Уже десять лет он жил музыкой, и с некоторых пор она ничего ему не давала. И тогда он сделал ставку на «Мальборо» как на единственное свое избавление: медленно, но верно он убивал с помощью сигарет время, надеясь в конце концов убить самого себя. Иногда на него накатывало, и он что-нибудь уничтожал. Статую, романы — и потом жалел о них, как о возлюбленных, убитых в припадке ярости.
Лаборатории родились из дурной шутки.
В момент краха, в 99-м, он создал вместе с Венсом, Капланом и несколькими другими зародыш того, что впоследствии стало Дюжиной. Это было одно из первых их объединений. Задачи стояли гигантские, спад жуткий, деньги как будто вообще исчезли. В то время могли убить за холодильник, за аспирин, за пачку кофе или пару хорошей обуви. Он, Лизович, первым начал подтрунивать над всеобщим отчаянием: у абонентов не осталось ничего, кроме собственных тел. И в этих истощенных людях, подыхающих с голоду в закоулках Города, таились немыслимые сокровища: секс и жизнь. И только оставшиеся с тучных времен соображения морали, какие-то пережитки мешали прибрать эти сокровища к рукам. Несколько дней спустя он был назначен в Министерство взыскания с заданием применить идею на практике. Кредиторы пришли в восторг — банки, кредитные структуры, все эти безмозглые фонды. Лизович не помнил, кто вывел идею на последний виток: предоставить банкротам право посылать вместо себя в «утилизацию» несовершеннолетнее потомство. Первая партия поступивших в Лаборатории на восемьдесят процентов состояла из детей, не достигших двенадцати лет. Большинство должников считали, что еще дешево отделались. Мало кто расплачивался собственным телом.
— Однако кое-кто все же так поступал, — шепотом сказал Сид.
Его качало. Какие-то видения штурмовали голову. Он не мог их отогнать. Они возникали, оглушали его, сметали все на своем пути. Ничего такого убийственного в них вроде бы не содержалось. Вот он сам просыпается в то утро 20 года в своей халупе в нищем районе. В углу комнаты — раскладушка, заказанная по интернету. Всюду чистота — квартира надраена сверху донизу к возвращению отца. Он побрился. Приехал на вокзал с запасом.
Поезда приходили, выплевывали пассажиров — шесть раз подряд. Шесть раз Сид оказывался один на пустом перроне и ждал. Ждал отца, который так и не приехал.
— Я знать ничего не хочу про Лаборатории, — закричал он, — меня интересует книга. Вы ее читали? Можете о ней рассказать?
Лизович снова выкашлял облако дыма и посмотрел на него. Его влажный лихорадочный взгляд усиливал смятение Сида. Лизович видел, что с ним творится. Он видел, что Сид вооружен. Он заговорил. Он говорил медленно, выделяя каждое слово, не отводя глаз от бледного лица Сида, знавшего, что оно его выдает.
— К этой книге прибегли, — сказал Лизович, — в момент моего назначения в Министерство взыскания, и по тем же причинам. Это фундаментальный текст о мире — в том виде, в каком он вам известен и о котором, не прочтя эту книгу, вы ничего не узнаете. Мне ни к чему ее цитировать или пытаться пересказать: достаточно просто раскрыть глаза. Откройте глаза и взгляните на этот мир, и как только вы зажмуритесь от ужаса и негодования, или отвернетесь, чтобы не видеть невыносимого, — просто скажите себе, что все это было написано, придумано и решено в здравом уме некоторыми из ваших собратьев; просто скажите себе, что это стерпели, допустили, дозволили в здравом или нездравом уме — ваши собратья в целом. Я не могу передать, чем была для меня эта книга, это невозможно пересказать, это почти физический опыт, озарение, преображение сознания, гораздо более радикальное, чем от самого сильного наркотика. Вы владеете миром, познав жуткую правду его создания: и эту власть вы можете только ощущать, вы не можете ничего с ней поделать, и если хотите пример…
Лизович умолк. Он закашлялся, сплюнул, сбился с дыхания. Закурил еще одну сигарету. Снова заговорил изменившимся, почти неслышным голосом:
— Если хотите, вот вам пример. Здесь нет ничего сенсационного, никакой клиники. Забудьте об образах, потоку что не в образе кроется истина книги, но в ее духе, в самой ее основе. Если б вы имели возможность прочесть эту книгу, то она вызвала бы у вас то же жуткое озарение, ту же слепую и бессильную ярость, ту же ненависть абсолютно ко всему, то же возмущение — причем такой силы, что оно толкает на убийство даже тех, кому убийство отвратительно, — и если я открою вам, что же в конце концов стало призванием, целью Лабораторий… Уничтожение…
