– Что ж, тут есть много о чем подумать, – сказал Роберт, и звук собственного голоса, твердый, густой, придал ему силы. Он встал – здесь по крайней мере авторитет его по-прежнему высок. Совещание окончено, и участники цепочкой направились к двери.
Надо найти семью – выяснить, кто это, и поговорить. Самое меньшее, что Роберт мог сделать, – это выразить им признательность за мужественное поведение их сына и попытаться хоть как-то объяснить человеческие слабости своей жены. Но сначала надо подумать о Николасе, взять его под свое крыло. Он потянулся к телефону.
– Ник? Славно мы с тобой на днях посидели… Слушай, может, повторим? Ты сегодня вечером свободен? Мне нужно с тобой кое о чем поговорить.
2013, лето
После смерти Джонатана Нэнси стала совсем не своя. Сознание ее съежилось до минимальных размеров, и думать она могла теперь только о сыне, которого больше нет. Время лечит, время уменьшает любую боль, повторял я ей. Но достучаться никак не мог. Я был ей просто не нужен. Вспоминаю один день, это было через два месяца после смерти сына. Я ждал Нэнси внизу. Уговорил ее пойти прогуляться. Это было само по себе немалое достижение. В полдень она все еще оставалась в ночном халате и вот теперь пошла наверх переодеться, а я остался ждать в гостиной. Нэнси долго не появлялась – теперь она все делала медленно. Но торопить ее я не хотел, боялся, что она передумает. К тому же я слышал, как она ходит наверху, выдвигает ящик, закрывает дверь гардероба. Она одевалась, она двигалась в правильном направлении. А потом все стало тихо, и я пошел наверх.
Я думал застать ее лежащей на кровати, но на самом деле она оказалась в ванной. Полностью одетая для совместной прогулки, она лежала в обжигающе холодной воде, которую, оказалось, пустила уже несколько часов назад. Голова ее была под водой, глаза и рот открыты. Отяжелевшую, в насквозь промокшей одежде, я вытащил ее из ванны. Она сказала, что вовсе не собиралась сводить счеты с жизнью. Просто хотела понять, как чувствовал себя тогда Джонатан. На собственном опыте убедиться в том, что, когда тонешь, тебе, как все говорят, не больно, потому что еще до смерти теряешь сознание. Она рассердилась на меня за то, что я не дал ей возможности довести опыт до конца, но признала, что в нем был один недостаток: страх и одиночество погружения в бескрайний океан – это совсем не то же, что погружение в керамическую ванну цвета авокадо в тишине и покое собственного дома.
Можно сказать, что острое сопереживание стало для Нэнси образом жизни. Она принимала близко к сердцу чужую боль, хотя и отдавала себе отчет, что стремится к невозможному. Если кто и мог понять чувства другого человека, то это была Нэнси. Между ней и окружающим миром было куда меньше преград, чем у остальных из нас. Она обладала редкой способностью влезть в шкуру другого, посмотреть на мир его глазами. Она и до смерти Джонатана старалась помочь мне обрести тот же дар. Если я был расстроен или злился на кого-то, Нэнси говорила: «Попробуй посмотреть на это с его точки зрения», или: «Попробуй представить себе, что чувствуют они». И я пробовал, только без успеха. Но чувства Нэнси были слишком обострены, в этом и заключалась вся проблема.
Она оставила преподавание, потому что не могла больше выдерживать ежедневных встреч с детьми, так что мне теперь пришлось работать за двоих, иначе жить было бы не на что. Хоть как-то жить. Наверное, нам стоило продать дом и уехать из Лондона. Наверное, мне надо было быть настойчивее и самому принять такое решение, только я знал, что не могу заставить Нэнси сделать то, чего ей не хочется. Даже попытаться уговорить ее разобрать вещи Джонатана было выше моих сил.
Однажды я вернулся домой из школы и застал Нэнси в спальне раскладывающей на кровати одежду сына. Это напомнило мне тот день в Испании, когда мы оказались в гостинице, где остановился Джонатан.
– Я ничего не намерена выбрасывать, – резко бросила она, увидев меня в проеме двери. Я промолчал. – Просто решила разобрать.
Я смотрел, как она перебирала его вещи, раскладывала по стопкам, и думал с надеждой, что, может быть, это только начало и она все же избавится от них.
– Пойду вскипячу чай, – сказал я. – Когда будет готов, позову.
Она посмотрела на меня, кивнула и снова принялась рыться в ящиках. Когда я вернулся, она паковала какой-то небольшой чемодан. Я поставил на стол поднос с чаем, сел на кровать и огляделся. Все в этой комнате по-прежнему напоминало о детских годах Джонатана: сидящая на книжной полке плюшевая собачонка, тощая и потертая, резной деревянный ящичек с игрушками, который мы с Нэнси подарили ему на Рождество и в котором он хранил свои тайные вещи. Помню, в тот момент я почувствовал прилив грусти, смешанной с радостью, ибо мне показалось, что Нэнси возрождается к жизни. Ведь раньше она вообще отказывалась прикасаться к чему-либо в этой комнате, желая оставить все в точности так, как было.
– Мусор всякий хочу сюда сложить… – Она потрясла передо мной черной сумкой. Я сделал глоток, поставил чашку на ночной столик и открыл ящик. При виде старых батареек и мелочи я улыбнулся: все было точь-в-точь как у меня в таком же ящичке такого же ночного столика, за вычетом разве что нетронутой пачки с презервативами. Я ссыпал содержимое ящика в сумку и встряхнул ее – так, чтобы презервативы оказались внизу. Мне не хотелось, чтобы Нэнси их увидела – в самом факте их невостребованности было что-то на редкость угнетающее.
Нэнси рылась в гардеробе Джонатана и в комоде со множеством ящиков, а на мою долю осталось содержимое орехового ящика в изножье кровати. Я откинул крышку и сразу понял, что тут Джонатан держал то, чему не мог найти другого места, – несколько старых игрушек, так и не съеденные леденцы, мелкие монеты, оставшиеся от рождественских подношений, какие-то предметы, напоминающие об увлечении туристическими вылазками, – оловянные тарелки и кружки, фонарь, даже старые, с треснувшей подошвой, кроссовки. Ближе к дну ящика оказались комиксы. Когда-то мы подарили ему подписку на журнал «Беано», и сейчас я подумал, что, может, стоит сохранить несколько экземпляров. И тут я увидел, что скрывалось под ними – порнография: журналы и видеозаписи. Названия и обложки производили сильное впечатление, и я исподтишка глянул на Нэнси: она, слава Богу, листала какой-то старый альбом Джонатана. Я отодвинулся на противоположный край кровати и открыл первый попавшийся журнал.
– О Господи! – невольно вырвалось у меня.
– Что? Что там? – повернулась ко мне Нэнси.
– Да нет, ничего страшного, просто живот схватило. – Я немного посидел, не двигаясь, потом встал, взял сумку и запихал в нее все содержимое ящика.
Нэнси с подозрением посмотрела на меня.
– Не волнуйся, милая, это все на выброс – главным образом всякое старье. Ничего такого, что стоило бы сохранить, честно. – Я сделал вид, что сумка гораздо легче, чем она была на самом деле, и направился прямиком к мусорным бакам. Хорошо, что это я, а не Нэнси, наткнулся на эту дрянь. Когда я вернулся в комнату, на ее коленях по-прежнему лежал старый альбом.
– Взгляни-ка. – Я подошел и сел подле нее на пол. – Я и не знала, что он их здесь держит. Право, они совсем недурны. – Она улыбнулась, и в глазах ее блеснули слезы. Нэнси смотрела на фотографии, лежавшие пачкой в конце альбома. Я не сразу разобрал, что, собственно, она мне показывает. – Сняты крупным планом, – пояснила Нэнси. – Смотри. – Она извлекла из пачки один снимок, и я увидел, что это сильно увеличенное изображение глаза. На другом – изгиб скулы, снятой так крупно, что под кожей видны вены.
– Да, здорово, – согласился я.
– Он испытывал новый фотоаппарат, – сказала Нэнси. – Готова поспорить, что это самые первые снимки.
– Кто это? – спросил я.
Она бегло перебрала снимки и улыбнулась:
– Я. – И Нэнси стала рассматривать фотографии одну за другой, начиная с безымянных крупных планов и заканчивая снимком, на котором она была запечатлена сидящей на шезлонге в углу нашего сада. Тогда Нэнси даже не подозревала, что ее фотографируют, и теперь ей было приятно, что сын уделял ей так много внимания.
Были и другие фотографии: жанровые сценки на улицах Северного Лондона – картина городской жизни. Нэнси была права: действительно хорошая работа. Похоже, у Джонатана были немалые способности к фотожурналистике – подобно настоящему профессионалу, он умел, сам оставаясь в стороне, запечатлевать нечто подлинное и естественное. Я уверен, что тогда Нэнси еще не проявила ту пленку, что оставалась у Джонатана в фотоаппарате, но, может, именно снимки, которые она нашла в альбоме, подтолкнули ее к этому. Должно быть, она подумала, что там могут быть красивые кадры, которые стоит вставить в рамки и показывать гостям.
Я ошибся, усмотрев в разборке вещей Джонатана знак того, что Нэнси возвращается к жизни. Напротив, после этого ей стало только хуже. Она отказывалась выходить из дома. Мы ни с кем не виделись и в течение какого-то года потеряли связь со всеми своими друзьями. Они тоже оставили любые попытки общения, решив, наверное, что нам хватает собственного общества. С момента смерти Джонатана прошло примерно пять лет, когда Нэнси решила, что и меня она тоже не хочет видеть. По крайней мере какое-то время, сказала она. Ей нужно было побыть одной, и я готов был с уважением отнестись к этому желанию, но меня смущал выбор убежища – квартира Джонатана. Когда-то одна из моих теток оставила мне небольшое наследство, и мы потратили деньги на это жилище в Фулхэме. Произошло это за год до его поездки в Европу. Мы с Нэнси сочли, что будет неплохо, если к самостоятельной жизни Джонатан начнет приучаться невдалеке от родительского дома. Новоселье он справил незадолго до отъезда из Англии. Нэнси снабдила его многим из того, что могло понадобиться на первых порах – кухонной утварью, новым бельем и так далее. Помимо этого, мы отдали Джонатану то, что нам самим стало не нужно, например, письменный стол Нэнси. Она захаживала туда и давала ему уроки кулинарии – учила сына быть самодостаточным. К возвращению его ждал готовый дом, и мы надеялись, что это поможет ему определиться с ближайшим будущим. Мы надеялись, что Джонатан поступит в университет.
