Грейс Шиллинг последовала за ним, решительно застегнув длинный пиджак.
* * *
Я позвонила в офис и сообщила Джан, что у Клайва разболелась спина.
— Опять? — язвительно переспросила она.
Я ничего не поняла. Бекки Ричардс я сказала то же самое два часа спустя, и она сочувственно закивала:
— Мужчины — вечные ипохондрики.
Я огляделась. Все женщины были в черных платьях, мужчины — в темных костюмах. Почти всех я знала, хотя некоторых — только в лицо, но вдруг поняла, что мне не хватит сил поддерживать светский разговор. Мне нечего сказать. Я опустошена.
Клайв так и не подъехал. Чувствуя себя не в своей тарелке, я мялась на одном месте, вертела в руке бокал, разглядывала картины, переходила из комнаты в комнату, делая вид, что кого-то ищу. Почти с ужасом я осознала, что мне недостает присутствия мужа. Я и не подозревала, что настолько привыкла к нему. Иногда я шутила, что на вечеринки обычно зовут только Клайва, а меня воспринимают как обязательную нагрузку к нему.
Поэтому я не смутилась, а наоборот, вздохнула с облегчением, когда Бекки сказала, что меня ищут.
— Какой-то полицейский, — добавила она деликатно, умело маскируя удивление.
Все мы знаем, что означает для обычных людей появление полицейского: аварию, смерть, исчезновение близких. Но к категории обычных людей я уже не принадлежала. К двери я подошла, не испытывая волнения. На пороге стоял Стадлер с незнакомым офицером в форме. Бекки, судя по всему, уходить не собиралась. Офицер молчал, я вопросительно посмотрела на Бекки.
— Если понадобится, я буду неподалеку, — предупредила она и нехотя отошла.
Я посмотрела на офицера.
— Простите за беспокойство, — начал он. — Мне поручили сообщить, что ваш муж не приедет. Мистер Хинтлшем все еще занят.
— Да? А в чем дело?
— Мы пытаемся кое-что прояснить.
Мы стояли на пороге дома Бекки, глядя друг на друга.
— Здесь мне делать нечего, — сказала я.
— Если хотите, можем отвезти вас домой, — предложил Стадлер, добавил «Дженни», и я густо покраснела.
— Только возьму плащ.
В пути со мной никто не разговаривал. Стадлер и полицейский пару раз невнятно переговаривались. Стадлер проводил меня до двери дома. Пока я поворачивала ключ в замке, у меня вдруг возникло нелепое ощущение, что мы вернулись со свидания и сейчас попрощаемся.
— А Клайв сегодня вернется? — спросила я решительно, пытаясь образумить себя.
— Точно не знаю, — ответил Стадлер.
— О чем вы его расспрашиваете?
— Нам необходимо выяснить некоторые подробности. — Стадлер беспокойно оглядывался. — Да, еще одно... В интересах следствия нам понадобится завтра утром провести тщательный обыск в доме. Вы не возражаете?
— А разве у меня есть выбор? Но вы уже обшарили весь дом. Где будет обыск?
Стадлер небрежно пожал плечами:
— В разных местах. На верхнем этаже. Может, в кабинете вашего мужа.
* * *
Кабинет Клайва. Комната, которую мы первой привели в порядок в новом доме. Щедрый подарок Клайву, поскольку в комнату больше никто не заходил. Где бы мы ни жили, Клайв всегда заявлял: его комната — его крепость. Помню, когда мы распределяли комнаты, я со смехом пожаловалась, что своего угла у меня нет, а Клайв возразил, что мне и так принадлежит весь дом.
Клайв не запирал кабинет, да в этом и не было нужды. Мальчишки с раннего детства знали, что доступ в отцовскую комнату им строго запрещен. Запрет распространялся и на меня. Правда, когда Клайв составлял отчеты или писал письма, я иногда заглядывала к нему, и он не злился и не гнал меня прочь. Но он оборачивался ко мне, брал чашку с кофе, терпеливо выслушивал все, что я говорила, дожидался, когда я повернусь к порогу, и снова погружался в работу. Клайв часто повторял, что в моем присутствии работать не может.
Сознавая, что нарушила запрет, я зашла в комнату мужа, одетая в ночную рубашку и халат. Включила свет и сразу почувствовала себя виноватой. Я поспешила задернуть шторы, в кабинете воцарилась ночь.
Эта комната была точным отражением самого Клайва. Аккуратная, чистая, полупустая. На стенах висело несколько картин. Размытая акварелька с яхтой — наследство от матери. Гравюра с изображением здания школы, которую окончил Клайв. Групповой снимок: Клайв с коллегами на праздничном ужине. Все с сигарами и бокалами, краснолицые, сияющие, обнявшиеся. У Клайва вид какой-то затравленный и неловкий. Он терпеть не может, когда к нему прикасаются посторонние мужчины.
Кабинет моего мужа. Что понадобилось здесь полиции? Конечно, рыться в вещах Клайва я не собиралась. Само появление в этом кабинете в отсутствие мужа — кощунство. Но мне хотелось просто заглянуть сюда. Возможно, мне понадобится давать показания. Этим я и пыталась оправдаться.
В кабинете стояли два шкафа для бумаг — один высокий, коричневый, второй — приземистый, широкий, из серого металла. Я открыла оба, начала было перебирать папки, но вскоре это занятие наскучило мне. Закладные, инструкции, бесконечные счета и гарантийные письма, накладные, бухгалтерские отчеты. Во мне вдруг проснулась нежность к Клайву. Мне не приходилось возиться с нудными бумагами, потому что ими ведал он. Клайв оставил мне интересную, творческую работу, а себе взял рутину. Порядок в шкафах был идеальный. Все бумаги подшиты, счета оплачены, письма собраны и помечены. Что бы я делала без Клайва! Перебирать бумаги я не стала. Мне просто хотелось найти среди них хоть что-нибудь интересное.
Я закрыла второй шкаф. В сущности, все это глупо. Зачем полиции наши бумаги — разве что узнать условия закладной? Опять потратят время впустую. Лучше бы спросили совета у меня.
Я выкатила из-под стола тумбу. И нервно вздрогнула от скрипа. Если в дверь вдруг позвонят, я в считанные секунды сделаю все, как было. На столе ничего примечательного не нашлось. Клайв регулярно убирал со стола хлам. Он придерживался строгого правила: на столе должны быть только карандаши, ручки, резинки, дорогая точилка для карандашей, скрепки — все на своих местах. Рядом — подставки для конвертов, бумага для записей, визитки, наклейки. Полицейские будут поражены этим безупречным порядком.
Осталось только заглянуть в ящики. Я присела за стол. В первом ящике я увидела открытки — чистые, ненадписанные. Новенькие чековые книжки. Рекламные проспекты зимних курортов. Целая охапка брошюр из компании Мэтсона Джеффриса, где работал Клайв. Все разложено аккуратными стопками.
С правой стороны в ящиках обнаружилось несколько пухлых коричневых конвертов. Я заглянула в верхний. Ворох написанных от руки писем. Один и тот же почерк. Первым мне попалось длинное письмо, на целых три страницы. От Глории. Я прекрасно помнила, что читать чужие письма, да еще тайком, совершенно недопустимо. «Подслушивать, как тебя хвалят, не к добру», — вспомнилась мне давняя поговорка. Я понимала, что не должна читать эти письма, надо положить их на место, покинуть кабинет и обо всем забыть. Но мне вдруг вспомнилось, что утром полицейские прочтут эти письма по другим причинам. Значит, и я могу полюбопытствовать.
В качестве компромисса я стала перебирать письма, прочитывая в одном строчку, в другом несколько слов. Фразы путались, смысл терялся, но слова бросались в глаза: «дорогой», «отчаянно скучаю по тебе», «думала всю ночь», «считала минуты». Как ни странно, я не злилась — ни на Клайва, ни даже на Глорию. Банальность, шаблонность писем поначалу вызвала у меня легкую брезгливость. Неужели все тайные любовники изъясняются слюнявыми, избитыми выражениями? Клайв мог бы придумать что-нибудь посвежее. Потом я вспомнила, как увидела Глорию у нас на ужине, как она что-то шептала Клайву, как смотрела на него через стол, и у меня запылали щеки. Я сунула письма обратно в конверт. Последнее пришло совсем недавно. Нет, нельзя читать его — мне ни к чему лишние боль и унижение.
Только пару слов. Абзац или строчку. Дам Глории еще один шанс. Письмо написано несколько дней назад. Надо же узнать, как там у них дела.
«Пора закругляться, милый. Пишу на работе, скоро ухожу домой. Не видеться с тобой невыносимо. Но в сентябре мы уже будем в Женеве». Женева. Деловая поездка. О ней Клайв еще не упоминал. «Ужасно признаваться в этом, но порой я ненавижу ее так же, как ты».
Я отложила письмо и с трудом сглотнула. Проглотить ком, вставший в горле, не удалось. «Ненавижу ее...» Значит, он меня ненавидел. Не любил. Не был привязан. Не относился равнодушно — ненавидел. Я перевела взгляд на письмо. «Но так нельзя. Мы все уладим и будем вместе. Мы найдем выход, я верю, что ты сможешь. С нежнейшей любовью, Глория».
Я свернула письмо и осторожно засунула его поглубже в конверт, на прежнее место. Посмотрела на содержимое ящика стола и содрогнулась от безысходности и отчаяния. В верхнем конверте нашла фотографию — женщины, но не Глории. Наверное, ее сняли на вечеринке. Она держала бокал, лихо салютовала им фотографу и смеялась. Забавно. Миниатюрная, тоненькая, совсем юная. Темно-русые волосы, короткая юбка, какая-то замысловатая, совершенно не сочетающаяся с ней блузка. Вид довольно небрежный. У меня мелькнула мысль, что девушка славная, что мы могли бы подружиться с ней, и тут я разозлилась. К горлу подкатила тошнота. Швырнув фотографию в стол, я захлопнула ящик. И вышла из кабинета, забыв потушить свет.
