— Слушай, — Кирилл все-таки ощутил раздражение, — если ты меня весь день с собой возил, значит, тебе есть, что сказать. Если есть — говори…
Амаров хмыкнул и выщелкнул окурок, кувыркнувшийся, брызгая мелкими искрами, по асфальту.
— Что, надоело все время сосать? — обернулся, скалясь.
— Не без того… — отвел взгляд Кирилл.
Вардан протянул назад пачку. Кирилл чисто рефлекторно выудил сигарету. Принял неожиданно тяжеленькую зажигалку — правда, что ли, золотая?.. Затянулся, удержался, чтобы не закашляться с отвычки. Закурил и Хавшабыч, разворачиваясь боком на сиденье — так, чтоб видеть Кирилла:
— Ты понял, что Пенис твой тебя развел и подставил?
Они смотрели друг на друга.
— Ну… — мыкнул Кирилл.
— Ты понял, что я гудырван твой спасаю?
— Что?
— Очко.
— Ну…
— Ну так если ты ему еще лоялен, то дальше разговора не будет.
Кирилл молчал, забыв о сигарете в пальцах. Ни одной мысли в голове не было.
— Ну? — теперь промычал Вардан. Взгляд его шарил по собеседнику быстро, напряженно, не отрываясь.
— Что?
— Будем разговаривать?
— Давай… — пожал плечами Кирилл.
— Короче… — он наконец отвел глаза от визави, скосил их на огонь сигареты, резко затягиваясь, слегка запрокинув голову. — Мне, как ты понял, надо вынуть бабки и тихо соскочить. Ты мне поможешь. Часть бабок — твои. Пенис, естественно, ни хера знать не должен. Он надеется это бабло взять — вот пусть и дальше надеется…
От Варданова тона — отрывистого, гавкающего какого-то, лишенного малейших признаков иронии и снова неожиданного для него — Кирилл ощутил наплыв тяжелой тошной мути. Вспомнил о сигарете, торопливо поднес ее ко рту, роняя тот пепел, что не упал еще сам, сделал последнюю затяжку, все-таки закашлялся, выкинул бычок в окно.
Вардан вдруг крутанулся на сиденье, распахнул дверцу, легко, по своему обыкновению, выпрыгнул наружу. Кирилл, помешкав, полез следом. Амаров вынул из кармана айфон, еще одну мобилу, третью, друг за дружкой побросал их на сиденье и захлопнул дверь. Кирилл следил за его действиями, по-прежнему не понимая их смысла и лишь тупо следуя за Варданом, если тот велел, — как сейчас к двери кабака.
Шалман оказался мал и пуст. У телевизора над стойкой, показывающего модные дефиле, звук был отрублен, но работало то ли радио, то ли проигрыватель.
— Водку будешь? — полуобернулся айсор к Кириллу. — Сто, — крикнул поднявшейся нехотя из-за стойки девке.
— Какой? — с отвращением осведомилась та.
— «Стандарта»… — наугад выбрал Кирилл и принялся втискиваться за столик напротив Вардана. Весь день отсутствовавшее у него чувство реальности, наконец, навалилось — как вонь, как холод, пробрало до нутра. Реальностью оказалось все то, что он сегодня наблюдал и слушал: оторопело и слегка завороженно, не в силах соотнести с собой… Теперь он не просто понял, а кожей и внутренностями ощутил, что все это непосредственно касается его. Касания были ледяные и липкие.
…А глубже, под отвращением, было еще и разочарование — тем, к чему свелся в итоге полусуточный сегодняшний спектакль…
— Спасибо… — Он взял стакан. Ощущение нелепости творящегося вокруг, нелепости собственного в этом участия, в последнее время почти не оставлявшее Кирилла, сейчас захлестнуло его с ни разу еще не испытанной силой: он почти захлебнулся в нем. Если недавние Вардановы слова о чуждости Кирилла объективной действительности, жизни как таковой были рассчитаны на протестную реакцию, на то, чтоб заставить его включиться в конкурентную борьбу, заняться доказательством собственной жизнеспособности, — то результата они достигли, кажется, прямо противоположного, лишь укрепив «клиента» в неприятии всего, что он видел, в чем участвовал помимо своей воли и должен был начать участвовать активно и осознанно. Это до такой степени не имело отношения к нему — цели, методы, стимулы, понятийные и ценностные системы, — что он едва сдержал ухмылку (слегка истерического толка).
Он поднял глаза на Вардана. Тот, ничего не заказавший, сидел, чуть растопырив локти, как всегда, собранный, как всегда, самоуверенный — и только глаза не были, как ожидал Кирилл, уперты в него, а странно бегали по сторонам. Пару секунд спустя Хавшабыч даже полуобернулся к стойке — будто слышал что-то тревожащее. Но барменша сидела тихо, и единственным звуком в помещении была сочащаяся из колонок музыка — хрестоматийная тема Нино Рота из «Крестного отца», под которую в фильме Аль Пачино бродил по сицилийским холмам.
Кирилл задержал дыхание, сделал большой глоток, протолкнул водку внутрь, стукнул стаканом о пластиковую столешницу. Встретился глазами с Варданом:
— Слушай, — решительно начал он, намеренный закрыть тему, пока не поздно, — давай сразу, чтоб ты не успел чего-нибудь наговорить… В общем, я не подписываюсь.
На лице айсора не отразилось ничего, но в глазах Кириллу почудилась усмешка.
Шалагин кликнул искалку, нашел сайт «АвтоГранда», посмотрел схему проезда к нему. Потом развернул интерактивную карту Москвы и некоторое время цокал мышкой, восстанавливая маршрут, проделанный, по словам Балдаева, им вместе с Амаровым.
«…Зачем в середине дня менять исправную машину? — думал он, щурясь в пощипывающий уставшие глаза монитор. — Да еще на клоунский „хаммер“ жены — когда в твоем распоряжении тачки три-четыре?..
Ну, например, затем, что „камаро“ и другие машины, на которых ездил Амаров, отслеживались по GPRS. Он знал, что его пасут и не хотел, чтобы „пасущий“ знал, куда он поедет… Кстати, поменял „колеса“ он в кабаке, где не был завсегдатаем, где его не знали… Логично…
…Но на фига тогда было возить по автосалонам и сервисам Балдаева, да еще с заездом в Красногорск? Зачем было показывать тому Радика? Предлагать разводку Пенязя? Засвечивать в итоге всю схему?..
Значит, это была не схема, а залепуха. Кому он пытался ее втусовать? Понятно, что не самому придурку Балдаеву — кто он такой?.. Значит, Амаров был уверен, что Балдаев стучит — и уж конечно не „приятелю-начальнику“ Пенязю. И вот этой-то самой инстанции, которой стучал Балдаев, он через него и засветил и „Брабус“, и Радика. Причем если он светил „Брабус“ — то на самом деле никаких бабок в том не было…
А Радика-то сдавать было зачем?..
И что это была за инстанция?..
А ты уверен вообще, что тебе это надо знать?..
На хрена?!
На хрена тебе эти московские варки? Понятно же, на каком уровне тут все решается. ГСУ сказало, что в гаражной яме был Калимуллин, так и написали. На хрена тебе знать, что на самом деле там сгорел Амаров? На хрена тебе знать, кто его там сжег? Тебя об этом спрашивают? Ни фига. С тебя требуют обвиняемого по трупу на Старозаводской. Сказано, что этот труп Амаров — пусть будет Амаров. Нужен Денисычу нормальный, единственный, без „националистической подоплеки“ обвиняемый? Нате вам обвиняемого!..»
Она не могла: пить минералку с газом и любой сок, кроме свежевыжатого, есть блюда, посыпанные любой солью, кроме морской, — а также хотя бы чуть пере- или недосоленные, приправленные майонезом и кетчупом, а еще летать на самолетах, ходить по мостам, сидеть спиной по ходу движения, спускаться в метро, вообще пользоваться общественным транспортом (даже думать об этом!), смотреть на насекомых, паукообразных, многоножек, земноводных, пресмыкающихся, иглокожих и кишечнополостных, червей гладких, ленточных и кольчатых, на мелких грызунов и крупных собак, переносить жару, холод и тяжести, ездить в лифтах, подниматься по лестницам более двух пролетов, находиться в одном помещении с практически любым домашним животным, вдыхать табачный дым, слышать громкие звуки, ориентироваться в городах… В общем, если бы Лене Гурвичу когда-нибудь пришло в голову (что, впрочем, было абсолютно исключено) каталогизировать все недуги и неврозы нынешней своей жены, наглядно ему продемонстрированные, то хронических болезней у Юли пришлось бы диагностировать штук пять, аллергий — с полдюжины, а фобий — не меньше десятка.
Интересно при этом, что о Юлиной уязвимости, слабости, женственной беспомощности и близко не догадывался никто, кроме ее мужа, некоторых любовников и совсем уж мусорных мужниных приятелей, которых она стеснялась не больше, чем владелица гуппи-самца, раздевающаяся в виду аквариума; прочие же знакомые, контрагенты, начальники и подчиненные имели дело с почти бесполым носителем бетонной самоуверенности, ледяного самообладания, стальной хватки и калькуляторной дотошности, неизменно высчитывающим свою прибыль до двенадцатого знака после запятой. Знакомая сюсюкающему Лёне трогательная женина пугливость, милая леность и бытовая непрактичность поразительным образом не препятствовали ее же стремительной инициативности, неумолимому напору и терпеливой въедливости во всем, что было связано с утверждением своего статуса и выгрызанием бабла. В таких делах она не мешкала и не ленилась — вот и на стрелку с Региной пошла готовно, хотя и не представляла пока, чем конкретно таковая может быть ей полезна.
