Регина была знакомой не близкой, но такой, которой не пренебрегают. Дама под полтинник: длинная, сохлая, мосластая, далеко распространяющая приторный запах тропического древесного паразита, с гримом на лице, всегда внушавшим Юле безотчетное опасение, что при неосторожном мимическом Регинином движении увесистый шмат его рухнет, подняв пыль, обнажив дранку или кирпич. Гендиректорша лайфстайл-фирмы, берущей за обслуживание от двадцати пяти тысяч евро в год. Фирмочка, понятно, была из тех, о которых просто так ни в жисть не проведаешь (и уж тем паче нигде никогда не увидишь рекламы): знание о ней передовалось внутри закрытого клуба посвященных на правах одного из признаков посвящения.
Вот и для Регининого мироощущения центральным (в той или иной форме обязательно доносимый до любого собеседника) был тезис о том, что она не только обслуживает випов, а сама к ним принадлежит: «Я знаю, что им нужно, потому что — ты понимаешь — я же сама хожу во все эти рестораны, езжу на эти курорты, пользуюсь всеми теми же сервисами…» Юля не удивилась бы, узнав, что у самой Регины есть персональный лайфстайл-менеджер. Дабы никто не усомнился, что она «в материале» по самую крашеную макушку, Регина бесперечь рассказывала о радостях сладкой жизни — со смесью дотошности и небрежности, не забывая подчеркнуть скучную доступность общепризнанного шика: «Ну что?.. ну, пакет на „Оскар“: нормальный сьют в пяти звездах, по красной дорожке пройти, автерпати… — Она пренебрежительно дергала костлявым плечом, чуть кривя узкий глянцевый рот. — Полторы сотни долларов на двоих…» (Под «долларами», разумеется, имелись в виду тысячи долларов.)
С Юлей у нее обнаружилась общая любовь походя, впроброс, со снисходительной (покровительственной даже) улыбочкой заочно поиздеваться над очередным знакомым, остро наслаждаясь собственным умом и цинизмом («Я умная и сука», — хвалилась Регина). Точно так же в посторонних компаниях они размазывали по стенке друг друга.
Познакомились девушки на кинематографической почве, когда один из Регининых гранд-випов решил побаловать двенадцатилетнюю дочь актерской звездностью и Юля, в своей кинокомпании человек не последний, пробила той роль в статусном проекте, сноровисто разведя папашу-угольщика на миллионные спонсорские вливания, мигом распиленные почти без остатка. Дочка оказалась тупей и бездарней, чем кусок угля марки «тощий штыб», над проектом хихикали даже невзыскательные отечественные критики, но пиару было много, так что никто не ушел обиженным; а Юля с Региной с тех пор поддерживали контакт, изредка садясь в дорогой кофейне или в новом ресторане Деллоса брезгливо констатировать убожество здешней кухни и бестолковость официантов. Регина приносила неоценимую практическую пользу своими знакомствами и некоторое эстетическое удовольствие умением выговорить с невоспроизводимым прононосом «la Haute Horlogerie» или «le Bateau Gourmand».
Сейчас Юля по телефонным Регининым интонациям, несмотря на всю их небрежность, легко определила, что у той есть какая-то практическая нужда — хотя первый вопрос собеседницы (после того, как опустили всех, кого хотели, попиарили себя друг перед другом, обсудили и высмеяли слухи о надвигающемся кризисе) оказался для нее совершенно неожиданным:
— Юленька, — спросила Регина, поворачивая хрящеватую кисть с чашечкой так, чтобы свет люстры попал в брюлики от Cartier, — скажи, ты не знакома с таким Балдаевым?
Та посмотрела недоуменно. Не сразу сообразила:
— А, Кирюша этот… — поморщилась. — Ну, есть такой клоун, Леню откуда-то знает… Полное чучело… — гадливо фыркнула: — Достал нереально…
Регина подняла нарисованную бровь. Юля утомленно отмахнулась:
— Да его на мне переклинило. Набивается к нам с Леней, когда мы вдвоем — вроде с Ленькой поговорить, а сам на меня пялится, как на чемодан уе, идиот сексуально озабоченный…
Регина оттянула угол тонких губ (она помнила, что презрительные рассказы о бессчетных самцах, постоянно, настырно и неловко катящих к ней яйца, были любимым Юлиным жанром) и поинтересовалась со всем доступным легкомыслием:
— Зая, у тебя есть его телефончик?
— Нет, но я могу достать… — хмыкнула, дернула плечиком (при этом глянув быстро, но внимательно): — Зачем тебе этот лишенец?..
Та отмахнулась: дескать, оказался, представляешь, старым знакомым одного клиента, того вдруг пробило на сентиментальность, но он не хочет, чтобы приличные знакомые знали, так что очень просит не афишировать. Однако Юля, у которой на денежные дела чутье было иррациональное, но безошибочное, понимала, что Регина врет, что чуханистый Кирюша непонятным образом оказался втянут в серьезные варки серьезных людей, и заранее полна была решимости получить от своей невольной информированности любые возможные бонусы. Означенная решимость, видимо, слишком явно сквозанула то ли в интонации Юлиной, то ли в выражении лица — так что Регина снова подумала, что с этой хитрожопой крыской вряд ли стоило в данном случае связываться.
Дело было нешутейное и категорически не подлежащее огласке — Балдаевым интересовался ее знакомец из ФСБ, причем интерес у того был деловой, но неофициальный. Разумеется, он и без Регининой помощи мог добыть (и, видимо, добыл) Балдаевские координаты, но какая-то у него получилась заминка, найти самого интересанта он так и не сумел, а развивать сколь-нибудь заметную деятельность по профессиональной линии ему категорически не хотелось. Совершенно очевидно было, что дело тут в деньгах, что искомый Балдаев имеет какой-то выход на серьезные бабки, — но слишком любопытствовать не стоило…
Юля пообещала про лишенца осторожно поспрошать — и действительно в тот же день потребовала у Лени отчета, какой такой интерес может быть к Балде у больших людей. Так ей стало известно про генерала Моталина и его деликатный бизнес. Что же до Кирюши, то вскоре выяснилось, что недавно он бесследно пропал, телефон его не отвечает и знакомым местоположение его неизвестно. А еще через некоторое время стуканули, что Балда, оказывается, отвалил, никого не предупредив, в свою родную Рязань.
Когда-то Миша Кравец не мог привыкнуть спать при свете. При всей его тусклости и мути в нем, в этом свете забранных решетками лампочек и трубок, круглосуточном, неотвязном, общем на всех, было то уравнивающее и беспощадное безразличие, с которым работал затянувший Мишу ржавый барабан. Которое казалось самым страшным.
За пару лет до того в ресторанчике лондонского Сохо выносную табличку «Please wait to be seated»[16] его собутыльник (пили шестнадцатилетний Single Islay Malt) перевел: «Погодите, и вас посадят» — и предложил фразу в качестве девиза России на все времена. Тогда Миша лишь мрачновато посмеялся.
Хитрец и умник с двумя высшими образованиями и двумя иностранными языками, непоседа, побывавший в трех с половиной десятках стран, эпический бабник, гурман с отменным аппетитом, сам охотно и отлично готовящий, а главное, расторопный, азартный бизнесмен, он знавал разные времена и бывало делал действительно неплохие деньги — которые, правда, у него никогда не задерживались. Несмотря на свой авантюризм и особенности национального предпринимательства, с прямым и даже косвенным криминалом Миша соприкасался не так часто, а закрыт был после нескольких лет последовательного невезения, в равной степени по собственной беспечности и ошеломляюще-откровенному беспределу дружественных его недругам ментов.
Теперь в поговорочке «Кто не был, тот будет» никакой иронии Миша не слышал. Фольклорный совет ни от чего не зарекаться получил в «зазаборье» столько (и настолько) предметных подтверждений, что из абстрактного нравоучения превратился в совершенно непосредственное, нутряное, кишечное ощущение шаткости, утлости и вообще условности тех стенок и рамок, которые любой находящийся внутри них воспринимает незыблемыми границами организованного бытия. Как воспринимал их когда-то сам Миша. Но никаких границ, ограждений, как выяснилось, не было — бездонная, бесформенная, бессмысленная трясина пружинила под каждым шагом каждого в любую из сторон, и для того, чтобы спустя секунду расступиться и схарчить тебя без звука и следа, никакой специальной причины ей не требовалось. Тем более — формального повода.
Любого могли вломить или оговорить — родные, знакомые, соседи, партнеры, с кем ты чего-то не поделил. Кому-то мог приглянуться твой бизнес. Твоя квартира. Кому-то мог приглянуться ты — без доходов, работы, семьи и места жительства — в качестве козла отпущения. Ты мог попасть под горячую руку, под облаву, под раздачу. Кто угодно. Когда угодно.
Подкидывали при обыске наркоту и оружие, фабриковали улики, игнорировали факты, выжимали чистосердечное «слониками», «заплывами» и «попугайчиками», делали резиновыми дубинками «балерину», подключали к ручному магнето — подобных историй Миша (которого, впрочем, никто пальцем не тронул) действительно наслушался тут порядком, куда больше, чем по долгу «службы» рассказал этому пацану, Кириллу, иногда доверительно выдавая их героев за придуманных кузенов. В общем-то, вяло отрабатывая вяло обещанную скачуху, в данном случае он мог быть совершенно искренен — он и сам полагал «несознанку» бессмысленной, так что особенно распинаться перед Кириллом ему не давало скорее отвращение к себе, к тождеству собственного убеждения с тем, в чем ему предписывалось убеждать… В любом случае для парня — как и для любого — это ни черта не меняло.
