Пауза перед ответом могла толковаться двояко: то ли Айви обдумывала, что сказать, то ли мыслями была где-то далеко и ей требовалось время, чтобы вернуться.
— Ничего.
— Совсем ничего?
Она уже ответила. Повторять не собиралась.
И богомол с фотографии, лежащей на столе, ничего не сказал Билли.
— Откуда у тебя взялась эта идея, гадать по мертвым? — спросил Билли. — От бабушки?
— Нет. Она этого не одобряла. Набожная католичка, она полагала веру в оккультное грехом. И тот, кто верил в подобное, подвергал опасности свою бессмертную душу.
— Но ты не согласна с нею.
— И согласна, и не согласна, — ответила Айви даже тише, чем обычно.
После того как ворон съел мякоть третьей вишни, косточки остались лежать на подоконнике, бок о бок, свидетельство того, что он признает принятые в доме правила аккуратности и порядка.
— Я никогда не слышала голос матери, — добавила Айви.
Билли не понял, что это значит, потом вспомнил, что ее мать умерла при родах.
— Еще будучи совсем маленькой, я знала, что мать должна сказать мне что-то очень важное.
Впервые он заметил настенные часы. Без секундной, минутной и часовой стрелок.
— Этот дом всегда был таким тихим, — продолжала Айви. — Таким тихим. Здесь учишься слушать.
Билли слушал.
— У мертвых есть что сказать нам.
Блестящими черными глазами ворон смотрел на свою хозяйку.
— Стена здесь тоньше. Стена между мирами. Душа может докричаться через нее, если есть на то сильное желание.
Откладывая в сторону пустые скорлупки, кладя орешки в миску, Айви производила очень тихие звуки, на пределе слышимости.
— Иногда ночью, или в те моменты во второй половине дня, когда, случается, все застывает, или в сумерках, когда горизонт проглатывает солнце и полностью заглушает его, я знаю, она меня зовет. Я буквально слышу ее голос… но не слова. Слова пока не слышу.
Билли подумал о Барбаре, говорящей из глубин своего неестественного сна, о словах, бессмысленных для всех, но имеющих значение для него, пусть пока еще загадочное.
Он находил, что Айви Элгин не только влечет к себе, но и тревожит. Несмотря на всю ее невинность, предупреждал себя Билли, в ее сердце, как у любого мужчины или женщины, должен быть уголок, куда не проникал свет, куда не могла попасть успокаивающая тишина.
Тем не менее, несмотря на то что он думал о жизни и смерти, несмотря на мотивы, которыми руководствовалась Айви, если такие мотивы у нее и были, Билли чувствовал, что она искренне верит в стремление матери дотянуться до нее, в то, что мать не оставит этих попыток и в конце концов своего добьется.
Более того, Айви произвела на Билли такое сильное впечатление, и веское слово тут сказало не здравомыслие, а подсознательная логика, что он не мог полагать ее обычным эксцентричным человеком. В этом доме стена между мирами действительно могла утончиться, размытая многими годами тишины.
Ее предсказания, базирующиеся на мертвых, редко сбывались хотя бы в малой степени. Она винила себя в неумении правильно истолковать увиденное, но отметала предположение, что гадание по мертвым в принципе бесполезно.
Теперь Билли понимал ее упрямство. Если живой не мог узнать будущее по уникальным особенностям каждого мертвого тела, тогда, возможно, и мертвые ничего не могли сказать живым, и девочка, жаждущая услышать голос матери, никогда его не услышит, как бы ни прислушивалась, сколько бы времени ни молчала, ловя каждый звук, нарушающий тишину.
Вот она и изучала фотографии сбитых автомобилями опоссумов на обочинах дорог, мертвых богомолов, птиц, упавших с неба.
Она тихонько ходила по дому, беззвучно чистила фисташки, едва слышно говорила с вороном или совсем не говорила, и временами тишина становилась гробовой.
Так случилось и на этот раз, но Билли разорвал тишину.
Заинтересованный не столько в анализе ее поведения, сколько в ее реакции, наблюдая за нею более пристально, чем это делала птица, Билли сказал:
— Иногда убийцы-психопаты оставляют себе сувениры, которые напоминают им о жертвах.
Словно не увидев в этой реплике Билли ничего странного, с тем же успехом он мог сказать, что день выдался жарким, Айви глотнула чая и продолжила чистить орехи.
Он подозревал, что ничего из сказанного Айви кем бы то ни было не вызывало у нее удивления, словно она всегда заранее знала, какие слова будут произнесены.
— Я слышал об одном случае, — продолжил Билли, — когда убийца срезал лицо жертвы и хранил его в банке с формальдегидом.
Айви сгребла скорлупки со стола и опустила их в мусорное ведро, которое стояло у ее стула. Не бросила, а опустила так, чтобы обойтись без шума.
Глядя на Айви, Билли не мог определить, слышала ли она раньше о такой мерзости или его слова стали для нее новостью.
— Если бы ты увидела тело без лица, ты бы смогла что-нибудь по нему сказать? Не о будущем, а о нем, убийце?
— Театр, — без запинки ответила Айви.
— Не понял.
— Он любит театр.
— Почему ты так решила?
— Драма срезания лица.
— Не улавливаю связь.
Из вазы она взяла вишню.
— Театр — это обман. Ни один актер не играет себя.
Билли смог сказать только одно слово: «Согласен» — и ждать продолжения.
Айви положила вишню в рот. Мгновением позже выплюнула косточку в руку, а мякоть проглотила.
Хотела ли она этим сказать, что косточка — это сущность вишни, или нет, но Билли ее понял именно так.
Вновь Айви встретилась с ним взглядом.
— Он взял лицо не потому, что это лицо. Он взял его, потому что это маска.
Глаза ее были прекрасны, но по ним он не мог сказать, что собственная догадка потрясла Айви так же, как его. А может, если человек всю жизнь пытается услышать голоса мертвых, потрясти его не так-то легко?
— Ты хочешь сказать, что иной раз, когда он один и в соответствующем настроении, он достает лицо из банки и носит его?
— Возможно, и носит. Возможно, оно потребовалось ему, потому что напомнило о важнейшей драме его жизни, любимом представлении.
Представление.
Это слово произнес Ральф Коттл. Айви могла повторить его сознательно, а может быть, случайно. Он этого знать не мог.
Она продолжала смотреть ему в глаза.
— Билли, ты думаешь, каждое лицо — маска?
— А ты?
— У моей глухой бабушки, нежной и доброй, как ангел, были свои секреты. Невинные, даже очаровательные секреты. Ее маска была почти такой же прозрачной, как стекло, но все-таки она ее носила.
Билли не знал, что Айви ему этим говорит, к какому выводу хочет подвести своими словами. И не верил, что на прямой вопрос получит менее расплывчатый ответ.
И не то чтобы она стремилась обмануть. Она всегда предпочитала говорить не прямо, а намеками, не намеренно, такой уж была. Все, что она говорила, звучало ясно, словно удар колокола… и, однако, вызывало трудности при толковании.
Часто ее молчание было красноречивее произнесенных ею слов — чего еще можно было ожидать от человека, воспитанного глухим?
Если он понимал ее хотя бы наполовину, получалось, что Айви совершенно его не обманывала. Но почему она тогда подчеркивала, что каждое лицо, включая и ее собственное, маска?
Если Айви навещала Барбару только потому, что однажды Барбара проявила по отношению к ней доброту, если она взяла фотографии мертвых тел в «Шепчущиеся сосны» только потому, что всюду носила их с собой, тогда фотография мертвого богомола не имела никакого отношения к ловушке, в которую попал Билли, а она ничего не знала о выродке.
В этом случае ему следовало встать, уйти и заняться куда более срочными делами. Однако он остался за столом.
Ее взгляд вернулся к фисташкам, руки вновь принялись их чистить.
— Моя бабушка была глухой от рождения. Она никогда не слышала сказанного слова, не знала, как их произносить.
Наблюдая за ловкими пальцами Айви, Билли чувствовал, что ее дни заполнены полезной работой: уходом за садом, уборкой в доме, готовкой, и она всеми силами избегает безделья.
— Она никогда не слышала смеха других, но знала, как нужно смеяться. У нее был потрясающий, заразительный смех. А как бабушка плачет, я впервые услышала в восемь лет.
Билли понимал, что трудолюбие Айви — отражение его собственного, необходимость занять себя, и сочувствовал ей. Она ему нравилась, независимо от того, мог он ей довериться или нет.
— Когда я была гораздо моложе, я не могла полностью осознать того, что моя мать умерла в родах. Раньше я думала, что убила ее и несу за это ответственность.
В окне ворон вновь размял крылья, расправил и сложил так же бесшумно, как в первый раз.
— В восемь лет я наконец-то поняла, что вины на мне нет. Когда я знаками рассказала бабушке о моем открытии, она впервые на моей памяти заплакала. Это звучит смешно, но, когда она заплакала, я предположила, что плакать она будет молча, лишь по щекам польются слезы. Но рыдала она так же громко, как смеялась. Поэтому, по части этих двух звуков, она ничем не отличалась от любой другой женщины, которая могла слышать и говорить. Была одной из них.
