черная ночь да в реке вода, – пел ему с того света проникновенный голос. – Нам с тобой и беда станет не беда»… [5]
Падая ожившей душой в знакомые слова, Поляков уже знал наверняка, что сегодня вечером Вольдемар не придет.
В комнате было темно и празднично от букета подаренных полковником пионов, стоявших в вазе на окне и подсвеченных сквозь щель между штор любопытным светом поселковых фонарей.
– С завтрашнего дня, – сидя рядом с лежавшим на раскладушке мальчиком, говорила Самоварова, – тебе придется спать одному. Хочешь, оставайся в этой комнате и переезжай на мой диван, хочешь – будешь спать в соседней, на большой кровати, а я – здесь.
– Ты так говоришь, потому что Черкасов, то есть… дядя Сережа так сегодня сказал? Но он же взрослый, а я – нет… – ворчал, кутаясь в одеяло, Жора.
– И не только поэтому.
– А почему еще?
– Твоя самостоятельность будет платой за мою сказку. Жизнь, малыш, так устроена, что, если ты хочешь что-то получить, за это надо заплатить, и не обязательно деньгами. Ломая в себе что-то привычное, особенно наши страхи, мы получаем взамен новое, не всегда однозначно хорошее, но в нашем с тобой случае уж точно полезное – ведь ты таким образом поможешь своей маме. Когда она тебя заберет, ты сможешь ее обрадовать тем, что научился спать один. У нее появится больше времени на себя.
– А что она тогда будет делать? – искренне удивился Жора.
– М-м-м… принимать успокаивающую ванну или учиться чему-то новому: читать книги и статьи в инете, а может быть… – глубоко выдохнула, борясь с противоречивыми чувствами Самоварова, – у нее появится мужчина.
– Он будет мне отцом? – приподнялся на локте Жора, и было неясно, что таилось в его вопросе, испуг или надежда.
– Не обязательно. Он может стать тебе хорошим другом, а может остаться лишь другом твоей мамы. Многое будет зависеть и от тебя, и от твоей мамы, и от него.
– А чего ты за нее впрягаешься, если ненавидишь?
– Ты бы не повторял за Наташей жаргонные слова, – за неимением разумного ответа ушла от вопроса Варвара Сергеевна. – Для начала лучше выучить родной язык и уметь выражать на нем свои мысли и чувства. А потом, если станет скучно, можешь разнообразить свою речь жаргонными словечками.
– И анги… анги… цистами?
– Англицизмами. Да, само собой.
– Ладно. Тогда поговорим как взрослые: начни рассказывать сказку и поспи еще сегодня со мной, а завтра, так и быть, обсудим твое предложение.
Лаврентий родился на старом скотном дворе – среди подгнившего сена, в котором можно было отыскать крошечные осколки говяжьих и свиных костей, прелые шишки и высушенные временем полевые цветы.
Задний двор, включавший стойло для давно умершей коровы и загон для перебитых и съеденных много лет назад кур, был частью обветшалого еще при сильно пьющем президенте дома на окраине приморского города, густо напичканного санаториями и домами отдыха для всех мастей номенклатурных работников, а также медиков, инженеров, строителей и деятелей культуры.
Сюда десятилетиями любили съезжаться мелкие картежники и аферисты покрупнее, роскошные проститутки и обманутые женщины; здесь матери надеялись вылечить детей от астмы и экземы, а цеховики, зажиточные аппаратчики и усталые мэтры эстрады грели на солнышке скрипящие от излишней рефлексии и вредной ресторанной еды косточки.
Хозяйка суки, умершей при родах, была вдовой. Иногда – сердобольной, чаще – как будто слегка лишенной рассудка. Так природа компенсировала ей бедность, ранний уход из дома единственной дочери и отсутствие привычной «совковой» стабильности.
Хозяйка – неопрятная старушка без возраста – умела заговаривать ячмени, выгонять лярв, с помощью подорожника и лопухов лечить порезы, ушибы и артрозы.
Дальше деревенского целительства она идти не осмеливалась.
Возможно, дело было не только в том, что старушка была необразованной. Интуитивно понимая, что вне реальности существуют иные миры, она разумно опасалась совать в них свой угреватый некрасивый нос.
Соседи и их приехавшие на лето знакомые расплачивались с ней продуктами и спиртным, которое она задешево продавала другим соседям – тем, кто метался в поисках алкоголя поздним вечером или ночью и не хотел ехать в круглосуточный городской магазин.
Умершая в родах сука, приблудившаяся к старушке года два назад, оставила после себя четыре крошечных пищащих комочка – двух девочек и двух мальчиков.
Девок хозяйка той же влажной апрельской ночью утопила в бочке, потом зарыла, чертыхаясь впотьмах, под старой елью в своем заброшенном саду.
Пацанов решила оставить – охрана, которую можно кормить объедками, была не лишней.
Месяца через три стало ясно, что из двух выживших кобелей – Лаврентия и Парфена – лишь Парфен обладает охранными качествами: всякий раз, когда кто-то проходил за забором, он заходился отчаянным лаем.
Лаврентий же, целыми днями резвившийся в саду в погоне за бабочками или игравший с шишками, жрал свою кашу задарма. Охранник из него был никудышный: завидев прохожих, щенок, радостно виляя хвостом, несся к забору и, встав на задние лапы, клянчил у женщин и детей улыбки и лакомство.
Утопить окрепшее рыжее существо с сильными лапами и вытянутой мордочкой, на которой радостно блестели глаза-маслины, хозяйка уже не могла и потому, отправившись одним июльским утром за дешевым молоком в ближайший сетевой супермаркет, находившийся в трех автобусных остановках от дома, привязав щенка на веревку, взяла его с собой.
В ленивый знойный час позднего утра на остановке сидела одна девушка: в очках с толстыми стеклами, бедно, даже по меркам окраины, одетая. Оторвавшись от книги, девушка принялась с улыбкой рассматривать щенка:
– Ой, какой хорошенький! А что же он у вас без поводка?
– Так денег нету, милая, – заголосила старушка. – Да и уехать мне к дочери в столицу надо, захворала дочка, вирус поганый никого не щадит.
Девушка, не отрывая умиленного взгляда от щенка, кивала.
– Ты бы взяла его, милая, на недельку-другую, не больше… А я приеду, дык сама тебя найду и заберу его. Где живешь-то? На Сиреневой или Прибрежной?
– Тетя у меня на Сиреневой, навещала. А я в старом городе.
– Так телефончик оставь, я позвоню, приеду заберу. – Старушка напряженно глядела в ту сторону, откуда должен был показаться долгожданный автобус.
Девушка, словно под гипнозом, открыла рюкзачок и, достав оттуда ручку, оторвала от последней страницы книги небольшой клочок бумаги. Затем записала на клочке одиннадцать цифр.
Автобус, украшенный изображением известного актера, рекламирующего услуги известного банка, приближался к остановке.
Старушка выхватила из рук девушки клочок бумаги и, не дав опомниться, сунула ей веревку.
