— Считаешь, напряжется?
Трей осмысляет.
— Ему раньше всегда насрать было, где мы.
— Ну и вот, — говорит Кел. — Скорее всего, ему и на это будет насрать. А если нет, тогда и разберемся. — Трей бросает на него быстрый взгляд. Кел повторяет: — Разберемся.
Трей кивает — один решительный дерг головой — и берется за стул. От того, что его слово по-прежнему ее успокаивает, Келу опять хочется присесть.
Может, оно и успокаивает, однако Трей все еще необщительна — даже по ее собственным понятиям. Через некоторое время Драч с Банджо, загнанные жаждой, заходят в открытую переднюю дверь, долго и шумно пьют из своих мисок и заскакивают в мастерскую, требуя внимания. Трей садится на корточки и сколько-то с ними возится, даже посмеиваясь, когда Драч толкает ее под подбородок так сильно, что она плюхается на зад. Затем собаки валятся в свой угол отдыхать, а Трей вновь берется за тряпку и возвращается к работе.
Келу тоже не особо хочется разговаривать. Того, что отец Трей может вернуться, Кел не предполагал ни на миг. Даже целиком и полностью плод баек, Джонни Редди всегда казался Келу типом, каких он уже повидал, порядок действий у таких — вкатиться куда-нибудь, прикинуться кем-нибудь сообразным обстановке и поглядеть, чем при таком новом наряде можно поживиться, пока тот не сносится и не перестанет прикрывать хозяина. Кел не в силах измыслить ни единого хорошего повода, с чего бы Джонни Редди возвращаться сюда — в то единственное место, где тот не может рядиться ни в кого, кроме себя самого.
Лена развешивает белье. Это занятие приносит ей неумеренное тайное удовольствие. Позволяет остро прочувствовать окружающий воздух, теплый и сладкий от скошенных трав, щедрый солнечный свет, укрывающий ее с головой, а также то, что она стоит на том же месте, где и поколения женщин до нее, и занята тем же, а позади нее — те же зеленые оттенки полей и далекий очерк гор. Когда пять лет назад умер муж, она усвоила навык принимать, когда подвернется, всякий клочок счастья. Свежая постель или тост, намазанный маслом безупречно, способны все облегчать, дают перевести дух. Ветерок раздувает простыни на веревке, Лена поет себе под нос — тихие обрывки песен, услышанных по радио.
— Ой, да вы гляньте, — произносит чей-то голос у нее за спиной. — Лена Дунн. Красава неописуемая и двойной шикардос.
Лена оборачивается и видит Джонни Редди — тот опирается о заднюю калитку и оглядывает Лену с головы до пят. Джонни всегда умел эдак изучать тебя взглядом, будто вспоминает — одобрительно, — какова ты в постели. Поскольку в Лениной постели он ни разу не бывал и не побывает, ей это все без разницы.
— Джонни, — говорит она, ответно оглядывая его с головы до пят. — Да, слыхала я, что ты домой вернулся.
Джонни похохатывает.
— Боже всесильный, вести тут по-прежнему летают быстро. Нисколько эти места не поменялись. — Улыбается ей ласково. — Да и ты.
— Я-то поменялась, — говорит Лена. — Слава богу. А вот ты — нет. — Это правда. Если не считать мелкой проседи, Джонни смотрится точно таким же, каким был, когда бросал камешки ей в окно и возил ее и полдюжины других на дискотеку в город, все они набивались в «форд-кортину», рыдван его папаши, и неслись впотьмах, визжа на каждой колдобине. Джонни даже держится так же — легко и непринужденно, как молоденький. Подтверждает собой Ленино наблюдение: лучше всего стареют мужчины никчемные.
Он лыбится, проводит ладонью по волосам.
— Шевелюры у меня, во всяком случае, хватает. Это главное. Ты-то как, справляешься?
— Я шикарно, — отвечает Лена. — Сам-то как?
— Лучше не бывает. Дома классно.
— Славно, — говорит Лена. — Рада за тебя.
— Был в Лондоне, — сообщает ей Джонни.
— Знаю, да. Подался состояние сколачивать. И как, сколотил?
Ждет залихватской басни о том, как он был в двух шагах от миллионов и вдруг принесло какого-то негодяя и он увел те миллионы у Джонни из-под носа, — такая байка придала бы визиту Джонни какой-никакой интересности, чтоб хоть вполовину его оправдать. Да только Джонни лукаво постукивает себя пальцем по носу.
— Ну конечно, так я тебе и сказал. Стройка кипит. Посторонним вход воспрещен.
— Вот же ж блин, — говорит Лена. — А я каску забыла. — Возвращается к делу, подумывая, что Джонни мог бы, по крайней мере, подождать, пока она до упора насладится своим занятием.
— Помочь тебе? — спрашивает.
— Незачем, — говорит Лена. — Все уже.
— Великолепно. — Джонни распахивает перед ней калитку и широко взмахивает рукой: — Можешь прогуляться со мной, ну.
— Не одно только это у меня на сегодня.
— Остальное подождет. Ты заслужила передышку. Когда последний раз прогуливала целый день? У тебя раньше отлично получалось.
Лена смотрит на Джонни. Улыбка у него все та же, озорно прочерчивает на лице широкую складку, будит бесшабашность в тебе, соблазняет счесть, будто ставки невысоки. Лена таких ставок и придерживалась — если не считать гонок на «кортине». С Джонни ей бывало потешно, но пусть и был он главным красавчиком и величайшим чаровником в радиусе нескольких миль от Арднакелти, не будоражил он Лену в той мере, чтоб подпустить его даже в лифчик. Нет в нем начинки, нечем ему было ее удержать. А вот Шила Брейди, тогдашняя Ленина подружка, продолжала верить, что ставки невысоки, а начинка там где-то есть, — пока не забеременела. И с тех пор инерция тащила лишь под горку да под горку.
Шила была достаточно взрослая и сообразительная, чтоб решать самостоятельно, однако инерция Джонни волокла вниз и их детей. К Трей Редди Лена успела проникнуться глубже, чем чуть ли не к любому другому человеку.
— Знаешь, кто б с радостью прогулял денек? — говорит она. — Шила. У нее тоже отлично получалось, было дело.
— Она дома с детишками, а то как. Тереза куда-то ушла — яблочко от яблони, она-то, неймется у ней ногам. Остальные пока слишком малые, чтоб друг за дружкой приглядывать.
— Так иди давай, пригляди за ними, а Шила прогуляется.
Джонни смеется. Не принимает на свой счет — не стыдится, искренне, даже не раздражается. В том числе и поэтому никогда не тянуло Лену к Джонни: даже если видишь его насквозь и про то сообщаешь, ему как с гуся вода. Сама в такое, допустим, не вляпаешься, но тех, кто вляпается, всегда бывало выше крыши.
— Шиле на эти поля небось и смотреть тошно. Это ж я по ним годами скучал. Пошли, подсобишь мне порадоваться им. — Приглашающе покачивает калиткой. — Расскажешь, что за делишки поделывала, пока меня не было, а я тебе расскажу, как у меня все шло в Лондоне. Парнишка этажом выше был с Филиппин, у него жил попугай, который умел ругаться на их наречье. В Арднакелти такого не увидишь. Научу тебя обзывать любого, кто тебя достает, саранчонышем.
— Ту землю, на которой ты стоишь, я продала Киарану Малони, — говорит Лена, — вот что за делишки у меня. Увидит тебя здесь — погонит. Вот тогда его саранчонышем и зови. — Подбирает бельевую корзину и уходит в дом.
Стоя в глубине кухни, наблюдает из окна, как Джонни отправляется вразвалочку через поле на поиски того, кому б еще поулыбаться. Выговор у него точно не изменился, надо отдать ему должное. Лена поспорила бы, что, вернувшись, Джонни станет болтать, как Гай Ричи, но нет, по-прежнему говорит как парнишка с гор.
Что-то копошилось у нее на уме, и вот теперь, когда гнев гаснет и освобождается простор, оно вылезает на поверхность. Джонни всегда нравилось заявиться под фанфары. Когда он возникал у нее под окнами, от него пахло дорогим лосьоном после бритья — возможно, краденым, — джинсы отглажены, шевелюра волосок к волоску, «кортина» навощена до блеска. Среди всех Лениных знакомых у него одного ногти на руках были не ломаные. А вот сегодня одет во все новехонькое вплоть до ботинок — да и недешево одет вдобавок, — зато волосы свисают на уши и лезут в глаза. Пытался он их пригладить, но они слишком отросшие, не слушаются. Если Джонни Редди вернулся домой слишком впопыхах, чтоб подстричься, это значит, что настигали его неприятности.
