— А еще двое?
— Да. Были еще двое.
Священник снова нерешительно замолчал. Нильс понимал, что эту историю он рассказывает впервые.
— Один из них сбежал. Он был палестинец без гражданства, я понятия не имею, что с ним потом произошло.
— А второй?
— Халед.
— Вторым был Халед Хади, брат Абдула?
Священник кивнул.
— Что с ним произошло?
— Он мертв.
— Как это случилось?
— Халед Хади был потенциальным террористом, — сказал Розенберг, поднявшись и стоя спиной к Нильсу. — Так было написано в бумагах, которые мне передала полиция. То же самое они повторили на словах, когда пришли со мной поговорить. Потенциальный террорист. Что-то вроде того, что он был каким-то образом связан с несколькими терактами, с известными террористами, хотя никаких доказательств того, что он когда-либо собственноручно занимался террором, не существовало. Но… — Розенберг пытался подыскать слова. Он снова обернулся и сел на свое место. — Вы помните Дэниела Перла?
— Убитого журналиста?
— Да, именно. Американского журналиста, которого Аль-Каида заманила в ловушку в Карачи в 2002 году и…
— Перерезала горло.
Розенберг кивнул.
— Отвратительная история. Она обошла весь мир.
— Халед имел к этому какое-то отношение?
— Так считалось. Ваши коллеги сказали, что он коротко встречался с Перлом незадолго до смерти последнего — из этого заключили, что он, очевидно, участвовал в том, чтобы заманить американца в ловушку.
— Что Халед делал в Дании?
— Понятия не имею. Не исключено, что он въехал сюда по поддельным документам. Не забывайте, что в Дании жили несколько террористов, находящихся в международном розыске. У группы, стоявшей за взрывом бомбы во Всемирном торговом центре в 1993 году, были связи в Орхусе.
Нильс кивнул.
Священник продолжал:
— Спецслужбы на меня давили. Они боялись, как бы общественность не узнала, что в Дании находится потенциальный международный террорист. В то же время спецслужбы понимали, что не могут просто ворваться внутрь церкви и забрать его с собой: другие беженцы поднялись бы на его защиту, и ситуация вышла бы из-под контроля.
— На вас давили. Значит, они хотели, чтобы вы его выдали?
— Да. И меня не оставляла мысль о других беженцах.
— В смысле?
Священник сделал глубокий вдох и кивнул:
— Я чувствовал, что у меня есть шанс их спасти. Меня поддерживали на тот момент многие газеты, целый ряд известных политиков и существенная часть населения. Время было на моей стороне и на стороне беженцев. Симпатии клонились в нашу сторону. Но Халед Хади был тикающей бомбой среди всей этой растущей симпатии. Как бы все отреагировали, если бы услышали, что я укрываю предполагаемого террориста? От сочувствия не осталось бы и следа — и это могло повлечь за собой самые чудовищные последствия для остальных беженцев.
— Поэтому вы поддались?
Какое-то время священник сидел молча, не отвечая. Потом он поднялся, подошел к шкафу и вытянул один из ящиков. Усаживаясь обратно на свое место, он держал в руках конверт.
— Я был в смятении. Сначала я не соглашался: преследуемый человек ищет у меня спасения, мой христианский долг открыть перед ним двери.
— Кто из вас без греха… — сказал Нильс.
Розенберг поднял на него взгляд.
— Да, пусть первый бросит в меня камень. Это суть того, что я проповедовал годами.
— Но вы боялись, что люди перестанут симпатизировать беженцам?
— Медленно, очень медленно у меня в голове начала складываться картинка. С помощью службы безопасности в первую очередь. Я ясно это видел: бомба в автобусе на станции Нёррепорт. Или в метро в час пик. Или в самолете на внутреннем рейсе. Множество убитых. Кровь, стекающая в канализационные люки. В конце концов я решил, что риск слишком велик. Что, если он получит вид на жительство и уйдет в подполье, а потом однажды утром я открою газету и прочту о террористическом акте в самом центре Копенгагена и о том, что террорист укрывался в моей церкви? Каково мне будет жить, зная, что я мог ему помешать, но ничего не сделал?
— И вы его выдали?
Священник кивнул.
— Я, как Иуда, заманил его в кабинет — вот сюда, — где уже сидели люди из спецслужб.
Розенберг помолчал. Его дыхание немного ускорилось. Наконец он продолжил:
— Я никогда не забуду взгляда, которым он на меня посмотрел. Разочарование, страх, скорбь и злость. Его взгляд говорил: «Я же тебе доверял. Я тебе доверял».
— Что случилось потом?
— Ничего. Проходили недели. Другим беженцам позволили остаться в стране. Но потом…
Слезы в глазах. Нильс почувствовал симпатию к Розенбергу.
— Потом однажды я получил по почте вот это… — Он выложил на стол конверт.
— Что это?
— Откройте.
В конверте были фотографии. Нильс затаил дыхание. Руки в кровоподтеках, пристегнутые к столу. Голый человек, подвешенный за руки. Мешок на голове. Нильс вспомнил об Иисусе.
На последней фотографии был окровавленный труп, свисающий вниз головой с конструкции, напоминающей мясной крюк на бойне. Нильс не мог выдавить из себя ни слова.
— Халед Хади. Шесть недель спустя после того, как я его выдал. Секретные фотографии из йеменской тюрьмы.
Нильс вернул фотографии на место.
— В том, что касается пыток, Йемен — одна из самых зверских стран. Большинство средневековых инквизиторов позавидовали бы их изобретательности. Они подводят ток к яичкам. Избивают проводами. Опускают человека в ледяную воду. Заставляют есть еду с толченым стеклом. Я расспрашивал врача… обо всем.
Нильс поднял на него взгляд. Расспрашивал врача. Прошел все муки на пути к кресту.
— Как он мог снова очутиться в Йемене?
Священник пожал плечами.
— Я не знаю. Датские власти хорошо спрятали концы в воду, ни один журналист ничего не проведал. Спецслужбы спокойно извиняли себя тем, что он попал в Йемен из другой страны, в которой находился в розыске. Его выдали именно в эту третью страну — они не хотят говорить, в какую, но это наверняка США, — где пытки официально под запретом. Так что с сугубо правовой точки зрения руки у них чисты. Тут много спорных вопросов, но главное-то в том, что они выдали его стране, где пытки запрещены, а эта страна просто передала его дальше.
Нильс кивнул.
— Кто прислал фотографии?
— Абдул Хади. Он хотел, чтобы я знал, на что я обрек Халеда. Хотел открыть мне глаза на то, как сложилась его судьба.
— То есть Абдул Хади хотел убить вас, чтобы отомстить за брата?
— Чтобы отомстить, да.
Повисло молчание. Священник косился на бутылку виски, Нильс понимал, что внутри него идет внутренняя борьба: ему хочется еще, но больше нельзя. Знакомое ощущение.
— Я не думаю, что Халед имел какое-то отношение к убийству Дэниеля Перла. Он никогда не был в Афганистане. Он был приятным молодым человеком. — Розенберг посмотрел Нильсу в глаза и сказал: — У меня просто отказали мозги.
Розенберг проиграл внутреннюю борьбу и снова наполнил стакан. Нильс впервые заметил у него небольшие красные стяжки на коже под глазами.
С улицы доносились голоса полицейских. Нильс внимательно смотрел на сидящего перед ним Розенберга. В голове проносились картинки: Абдул Хади, бег по пешеходным улицам, странные знаки на спинах жертв, Сара Джонссон, Владимир Жирков, хорошие люди… У него не было никаких зацепок. В этом не наблюдалось логики, общая картина не складывалась. Голос священника прервал ход его мыслей. Он о чем-то спрашивает?
— Так что я вовсе не один из ваших тридцати шести праведников.
Нильс мягко улыбнулся.
— Ну, я думаю, эта праведническая теория — далеко не главная рабочая теория Интерпола.
— Может быть, им стоило бы присмотреться к ней поближе.
— Может быть.
Розенберг поднялся со своего места. Он облегчил сердце.
— Моя работа противоположна вашей, — сказал он.
— В смысле?
— Вы должны найти доказательства, чтобы заставить людей поверить.
Нильс улыбнулся:
— А вы должны заставить людей поверить без доказательств.
Розенберг кивнул.
Нильс хотел что-то сказать, помочь священнику разобраться с его чувством вины.
— Может, спецслужбы все-таки были правы? — сказал он. — Может, вы поступили правильно?
Розенберг тяжело вздохнул.
— Кто знает, что правильно, а что нет? Был такой поэт-суфий, Руми. Он написал историю о маленьком мальчике, которого в снах преследует злое чудовище. Мама мальчика утешает его и говорит, что мальчик просто должен думать о ней — и о том, что все плохое исчезнет. Но мама, отвечает мальчик, — что, если у чудовища тоже есть мама? Розенберг улыбнулся. — Вы понимаете, куда я клоню? У плохих людей тоже есть матери, господин Бентцон. Матери, которые утешают их и говорят, что они поступили правильно. Для них чудовища — это мы.
