Антонио Аламо - Ватикан

Брат Гаспар вытер пот со лба салфеткой и кивнул.

Хакер, явно довольный, вынул из портфеля папку и протянул ее Гаспару.

— Что это? — спросил тот.

— Рекомендации Священной конгрегации относительно пунктов, которые должны фигурировать в завтрашнем пастырском послании. Даже не столько рекомендации, сколько указания. Здесь вы найдете также различные примеры, которые можете взять за образец. Мы хотим облегчить вашу работу. Не хотите меня поблагодарить? У вас утомленный вид, брат мой.

— Да, я устал, — ответил монах.

— Вы вспотели. У вас жар?

— Думаю, да, ваше высокопреосвященство.

— Два caffe coretto al Kirsh, — сказала монахиня, ставя перед ними кофе.

Возможно, нравственность префекта Священной конгрегации по вопросам вероучения, равно как и его махинации, направленные на усмирение диссидентства, и заслуживали некоторого упрека, но никто не стал бы отрицать, что он из кожи вон лез, чтобы справиться со своей задачей, которая состояла в том, чтобы сохранить чистоту вероучения в расскандалившемся курятнике, населенном миллиардом католиков, рассуждавших каждый по-своему и, кроме того, бывших анимистами, буддистами, индуистами, пантеистами и даже поклонниками культа вуду и черной магии. Заставить их мыслить единообразно было, таким образом, почти сверхчеловеческой задачей. От Хакера зависели ни много ни мало термины и формулы истины, данной в откровении, но он сознательно приносил себя в жертву: быть префектом Священной конгрегации по вопросам вероучения — не шутки.

К концу этой беседы брату Гаспару стало ясно, что Церковь будет непобедима, пока в ней существуют люди, подобные Хакеру, бюрократические толкователи слова Божиего, холодные, хитрые, безупречные, самоотверженные и лишенные сердца.

Вернувшись в гостиницу, брат Гаспар тотчас почувствовал, как и следовало предположить, что съеденный лангуст дорого ему обошелся, хотя, возможно, обильный розовый соус, в котором он был подан, тоже способствовал острому отравлению, два наиболее очевидных симптома которого заключались в жесточайших коликах то тут, то там и в отвратительном чувстве во рту и желудке, провоцировавшем безрезультатные позывы к рвоте.

Каково же было его горестное изумление, когда в довершение всего он обнаружил своего секретаря монсиньора Лучано Ванини в неподобающем виде в своей собственной постели.

— Лучано, — сказал разъяренный Гаспар и довольно резко потряс его за плечо, — просыпайся, я вернулся. Что все это значит?

— Что? — спросонья пробормотал Лучано.

— Говорю, я вернулся. Что ты делаешь здесь, в моей постели?

Но это наглое ничтожество никак не хотело просыпаться.

— Лучано, вставай, — приказал Гаспар. — Ты что, не видел, что тебе принесли отдельную кровать?

Так или иначе, монаху пришлось серьезно призадуматься над возможностью вытащить монсиньора из кровати, а затем и из номера, даже если бы для этого пришлось применить грубую силу.

На стуле он увидел аккуратно разложенную во всю длину его сутану со сложенным вдвое пурпурным поясом, при виде которых брату Гаспару непросто было осознать, что такой грешный человек осмеливается одеваться с таким вызывающим достоинством, с каким он это делал. Гаспар повернулся к Лучано, стараясь по возможности смирить охвативший его гнев, и сказал веско и властно, опираясь на многочисленные и скандальные доказательства того, что поведение монсиньора отнюдь не соответствовало его сану:

— Лень ни в коем случае не может считаться добродетелью, но, когда речь идет о монсиньоре, она абсолютно недопустима. Будь добр, перестань прикидываться и немедленно выбирайся из этой кровати, которая уж точно не твоя.

Хотя Лучано не замедлил открыть свои злодейские голубые глазки и посмотреть на него — по крайней мере вначале, — словно не видя брата Гаспара и не понимая, что он тут делает, хотя все было ровно наоборот, он тут же снова закрыл их, перевернулся на бок и с головой укрылся одеялом.

— Чертов монсиньор, — сказал ему Гаспар в порыве гнева, — гнойный нарыв на теле Церкви, пиявка, сосущая кровь Ватикана, ты не заслуживаешь этой сутаны, прикрываясь которой разгуливаешь по святым местам!

Брат Гаспар подождал ответа, но ответа не последовало. Несмотря на суровые слова монаха, монсиньор Лучано Ванини продолжал дремать мирно, как ребенок.

Положение монаха — смиренного слуги Господа — было более чем деликатным, так как, помимо проблем, которые продолжал создавать непредсказуемый монсиньор Лучано Ванини, куда более важная задача привлекала его внимание: изучить указания, которые передал ему кардинал Хакер, чтобы помочь в составлении пастырского послания, которое не отклонялось бы от линии ведомства, хранившего термины и формулы данной в откровении истины. Поэтому он решил смириться с узурпацией своего ложа. Его ожидала тяжкая работа. В конечном счете он даже был почти уверен, что в эту ночь ему не удастся сомкнуть глаз. Завтра, успокоившись, он без обиняков и без отлагательств переговорит с монсиньором и откажется от его услуг, прикрываясь любым из тысячи аргументов, которые были в его распоряжении, хотя бы это и предполагало неповиновение Римскому Первосвященнику.

Если бедняге Гаспару и удалось продраться сквозь хитросплетения документальной эквилибристики, то только с великим трудом и самопожертвованием, так как, помимо неописуемых мучений, которые доставлял ему не желающий перевариваться лангуст, язык документов был бесстрастным и местами темным, почему у него и ушло не менее двух часов на то, чтобы докопаться до их приблизительного смысла.

Хотя был уже почти час ночи, он решился позвонить Хакеру, чтобы удостовериться в том, что его толкование документов правильно.

— При всем моем уважении, ваше высокопреосвященство, я ожидал, что указания Священной конгрегации наведут меня на след содержания, которое мне надлежит охватить в пастырском послании, но, похоже, документы намекают на то, что содержания мне вообще следует избежать.

— Так оно и есть, брат Гаспар.

— Но, ваше высокопреосвященство… Как же это возможно?

— Среди документов, которые я вам передал, есть парочка особенно загадочных энциклик. Возьмите их за образец.

— Ах вот… — вновь отозвался брат Гаспар. — Простите, но я так и не понял, какой тип пастырского послания я должен…

— По возможности, наименее компрометирующий, — прервал его кардинал. — Сделайте смесь или, если вы в настроении, можете углубиться в другие темы.

— Какие темы?

— Сгодится все, чтобы выйти из положения. В конце концов, что еще нужно?

Выслушивая подобные заявления, брат Гаспар почувствовал, что у него голова идет кругом. В довершение всего лангуст снова дал знать о себе.

— Значит, — сказал брат Гаспар, все еще не веря в то, что слышит, — значит, все равно? Я имею в виду, что все равно, какой материал следует использовать в пастырском послании?

— Конечно, все равно. Речь идет о пастырском послании бесстрастном и непонятном, как, впрочем, всегда было принято, так что я не понимаю, почему вы не перестаете удивляться моим словам. Или вы хотите сказать, что мы когда-либо отличались ясностью нашей аргументации?

— И какова же, — задал вполне логичный вопрос бедняга Гаспар, — цель подобного пастырского послания?

— Так вам до сих пор не ясно? Оценив сложившееся положение, мы пришли к выводу, что лучше, чтобы было понятно, что ничего не понятно. Не верите? Надо сбить с толку средства массовой информации, заставить их думать, что ничего серьезного не происходит. Послушайте, вы когда-нибудь дадите мне отдохнуть? Или хотите, чтобы я сам за вас все написал?

Гаспар повесил трубку, так и не разрешив сомнений, которые заставили его позвонить кардиналу. Бедняга чувствовал, что у него жар, усугублявшийся уже упоминавшимся кожным зудом и мучительно переваривавшимся проклятым лангустом. Нет, никогда в жизни он больше не станет их есть. Слишком много отростков.

С невыразимым отвращением он снова углубился в чтение папских энциклик, чтобы проникнуться языком, интонациями и стилем понтификов, а затем решил, что настал момент приступить к составлению послания, которое завтра радио разнесет по всему земному шару. Это бы еще ничего, но, к сожалению, в задачу брата Гаспара входило сочинить послание, которое не имело бы никакого отношения к реальному человеку из плоти и крови, рассуждать о сложных и запутанных богословских вопросах и напустить туману так, чтобы тот загадочным облаком проплыл перед глазами толпы верующих, которые, несомненно, стоит лишь начаться речи, примутся думать совсем о другом или, кто знает, дремать… К примеру, он вдруг задался вопросом, была ли Богородица неотъемлемой частью божества или всего лишь связующим звеном? Боже мой! Как все было по-мирски, поверхностно и лживо!