Вэ никогда не забудет замешательства, возникшего на лице отца, когда они шлифовали полы и услышали звук хлопнувшей двери. Шаги приближались, и Вэ спрятался за дверью. Мимо прошла женщина, и он услышал, как Джим выпалил одно из своих словечек, которое эхом разнеслось по всей лестнице. Женщина развернулась и сердито отчитала Джима, а он при этом выглядел как пес, которого ругают.
Вэ не любил других детей. Он был невидимым. Биргит родила его на полу в прихожей. Они не успели тогда вовремя добраться до больницы и в результате вовсе туда не поехали.
Никто не знал, что Биргит беременна. По ней, крупной, мощно сложенной, просто не было ничего заметно. Она и сама тогда тоже ничего не поняла, хотя у нее и прекратились месячные. Грудь поболела и перестала, пришла и ушла тошнота, и Биргит все это проигнорировала. Ее слишком занимали другие вещи, вроде ухода за Джимом, который сидел целыми днями дома со своей травмированной ногой и не мог работать.
У Вэ никогда не было номера социального страхования. Он никогда всерьез не болел, не возникало причин, чтобы возить его куда бы то ни было. Никто в доме не слышал о мальчике, который никогда не плакал даже в раннем младенчестве. Сплошь состоящий из длинных рук и ног, он лежал в колыбели и удивленно смотрел на мир. Он никогда не кричал, никогда не гулил и очень мало разговаривал. Только когда ему исполнилось шесть, он научился как следует строить предложения.
Его никто не видел. Он был застенчив и прятался, бросаясь за угол или в шкаф, если слышал, что кто-то идет.
— Ты наш маленький призрак, — говорил Джим по вечерам, когда они собирались всей семьей, и Биргит бралась за административную работу, которая касалась управления домом.
Их дни заполняли смена перегоревших лампочек на лестнице, починка бельевого катка в подвале, полировка и лакировка. Этот список никогда не кончался. Джим учил Вэ читать и считать, а потом — пользоваться пилой и молотком.
Лишь после смерти Джима Вэ начал чувствовать себя одиноким. Ему было тогда двадцать шесть, и он ни дня не провел в школе. Друзей у него не было. Он лежал на кровати в своей маленькой комнате и слушал, как в комнате напротив спит его мать. Он ощущал глубокое одиночество. Это было ужасно. Жить с этим он не мог.
Он подходил к дверям маминой комнаты. Часто, слишком часто из ее груди вырывалось посвистывание. Оно становилось сильнее в те ночи, когда она плакала до тех пор, пока не засыпала. Слышать ее рыдания было мучительно, особенно для Вэ, — ему самому слезы были совершенно чужды.
Плакал ли он когда-нибудь? Он не мог этого припомнить, но знал, что слезы делают обстановку неприятной и гнетущей.
Он хотел быть ближе к матери. Он шел в отцовскую комнату и ложился подле Биргит. Она просыпалась и отводила его обратно, но, стоило ей снова провалиться в сон, он возвращался и опять ложился рядом. Если он поймет, что она чувствует, может быть, ему удастся ее утешить? Он сумеет остановить этот поток слез, заставить ее тело расслабиться, и тогда она снова начнет замечать его, своего сына. И будет открывать дверь, когда кто-нибудь из арендаторов придет попросить ее о чем-нибудь.
Да вот только ничего у него не получалось. Он хотел быть ближе к матери, но не мог. И однажды он, потоптавшись в ее комнате, в конце концов решил забраться к ней под кровать. Лежа на холодном полу в одной пижаме, он понял, что сейчас близок к ней настолько, насколько это возможно, и ближе уже не будет. Приходилось довольствоваться этим.
В некотором смысле было даже неплохо. Вэ ясно слышал ее дыхание сквозь матрас. Он лежал в той же позе, что и мать, и знал, что она над ним, жива, дышит. Знал, что не одинок, а значит, бояться незачем.
С тех пор он каждую ночь проскальзывал под кровать Биргит, стоило той только лечь спать. Он лежал на полу и каждый раз, когда мать переворачивалась, слышал скрип матраса. Это его успокаивало. Значит, он тоже крепко уснет и непременно проснется на рассвете хорошо отдохнувшим.
Прошло несколько лет, прежде чем он начал всерьез обращать внимание на других людей. Он глядел из окна, как они шли мимо по улице, но никогда не выходил к ним и не пытался ни с кем заговорить. Он садился перед телевизором и смотрел на таящийся в этом ящике мир, на реальность, которую показывали по телеканалам. Каждый вечер он смотрел все без разбору: развлекательные программы, новости, фильмы. Однако все, о чем говорили и что делали люди в телевизоре, было каким-то непривычным. Он не мог понять, почему люди поступают так, как поступают, что они чувствуют, что ими движет и почему они так непохожи на него. Они были научной загадкой, а сам он — ученым.
Перед тем как Биргит не стало, он задумался о том, что ее конец неминуем и что после этого ему придется покинуть их квартиру. Как-то раз она сидела на диване, и Вэ сел рядом с ней. Ее волосы были жирными, грязными. У них дома теперь тоже было грязно, но Вэ этого не замечал. Его целиком поглощало созерцание ее лица.
Выражение этого лица постоянно менялось, как у ребенка. Она без выражения смотрела в никуда. Вэ оглядел комнату в поисках того, на что она уставилась, но определить это было совершенно невозможно.
— Мама, — сказал он, — ты хочешь есть?
— Конечно я хочу есть!
Она посмотрела на него, и в ее голосе появились визгливые нотки.
— Я голодна до смерти! Я же не ела несколько дней!
Вэ потер рукой лоб.
— Но ведь ты завтракала утром.
Биргит фыркнула:
— Ну да, рассказывай!
Вэ пошел на кухню и включил воду в кране. Когда она стала достаточно горячей, он пересыпал в мисочку пакет китайской лапши, приправив ее вкусовой добавкой. Потом залил теплой водой и поставил на кофейный столик.
Биргит стояла у выключателя и щелкала им. Свет то загорался, то гас. Комната то ярко освещалась, то снова погружалась во тьму. Она щелкала и щелкала, считая до ста.
Покончив с этим, она села на диван и взяла миску. Жидкость потекла по ее подбородку на блузку, которая вскоре промокла и стала полупрозрачной.
— Где Джим? — спросила она, когда миска опустела. С уголков ее рта свисала затвердевшая лапша. — Что-то его давно нет, — добавила она задумчиво.
— Мама, отец умер, — сказал Вэ. — Он умер больше тридцати лет назад.
— Да-да, его нет уже очень давно, — произнесла Биргит, откинувшись на спинку дивана.
Она испустила громкий вздох и осмотрелась.
— А что это за место? Куда мы пришли?
Вэ сжался на краешке дивана.
— Мама, — проговорил он дрожащим голосом, — мама, я сделал ужасную вещь.
Поигрывая со шнурком от очков, Биргит озабоченно посмотрела на Вэ. Он спрятал лицо в ладонях, подтянул ноги к груди и испустил стон.
— Я… я… — зашептал он, но мать шикнула на него. — Я убил ее, — сказал он тогда. — Думаю, я ее убил.
Биргит покачала головой и улыбнулась:
— Все уладится.
Потом она повернулась в сторону кухни и несколько раз понюхала воздух.
— Господи, да что это за место? — сказала она. — И когда уже начнут накрывать стол к ужину?
* * *
Хенри налил себе виски и сел на диване в гостиной. Он проспал много времени, до самого обеда, и удивился, взглянув на часы на тумбочке у кровати. Так долго он не спал уже десятки лет.
Сотни метров ходов и переходов. Лабиринт, опутывающий все этажи, все здание. Шестьдесят с лишним люков, предназначенных, чтобы шпионить за людьми либо проникать в их квартиры. И еще два, на крыше и в подвале, чтобы входить в лабиринт и выходить из него, и все люки до последнего старательно замаскированы.
Кто-то жил там, меж стен, возможно, постоянно. Ведь Хенри нашел спальню, ванну и кухоньку — настоящий маленький дом. Все это создал невидимка. Когда тебя никто не видит, легче увидеть остальных. Ты наблюдаешь за людьми, изучаешь их и шпионишь за ними.
Он подумал о комнатах для допросов в полиции, которые видел по телевизору и в кино. Там обязательно есть гигантское зеркало, прозрачное с одной стороны. Еще он подумал про Джеймса Бонда и Бэтмена, про их тайные убежища под роскошными поместьями и в пещерах. Разве у Бэтмена не было подземных ходов? Хенри задумался, не соединяются ли каким-нибудь образом проходы в стенах дома на Тегнергатан со стокгольмской сетью подземных тоннелей, которая на многие километры раскинулась под улицами города.
