разводит руками и замолкает. Не двигается, смотрит, смотрит, смотрит… и наконец:
– Я скоро приду, мамочка.
Сердце обрывается и падает в пропасть. Страх настолько овладевает мной, что я лихорадочно ищу глазами, куда бы мне спрятаться, смутно понимая, что прятаться мне некуда, хочется исчезнуть, испариться, стать мебелью, НЕ быть. Сейчас он придёт и меня убьёт. Я не просто этого боюсь, я это знаю.
Иногда я хочу умереть. Я часто хочу умереть, но хотеть умереть – это не то же самое, что хотеть, чтобы тебя убили.
– Мама, мамочка, вставай! – Голос из динамика настойчивый, требовательный.
Я поднимаю голову – оказывается, я сижу, скорчившись, в небольшом промежутке между унитазом и стеной.
– Вставай, моя милая, – его голос будто сладкая патока, – вставай, нечего там сидеть.
– Прости меня, – я начинаю шептать одними губами, голоса нет, – прости меня, милый, прости, ты ведь знаешь, ты ведь знаешь, как я тебя люблю.
– Конечно, знаю, – ласково говорит он, – иди в кроватку.
– Вадим, приходи ко мне, полежим вместе, я тебя обниму, покормлю. Приходи. – Я выкидываю последний козырь.
Из горла вылетают сиплые чужие звуки.
– Ох, ты моя хорошая, – похоже, ему нравится это слышать, – моя родная мамочка, иди в кровать.
– Не нужно транквилизатор. Пожалуйста, не нужно, я всё поняла. Я всё осознала…
Я продолжаю сидеть на холодной плитке туалета.
– В кроватку, – говорит он, и голос его более требовательный.
Если я не пойду, то он придёт и меня оттащит волоком. Мы уже это проходили. Или уколет транк там, где я сижу, только будет резче и больнее.
И я иду. Медленно поднимаюсь и иду…
Над больничной койкой уже выдвинуто щупальце трубы с ключом от наручника.
Мне стоит больших усилий, чтобы заставить себя взять этот чёртов ключ и пристегнуть руку к холодному металлу.
– Вот умница! – сахарным голосом хвалит он.
Он скоро придёт. Я закрываю глаза, чтобы загнать слёзы обратно, чтобы не показывать ему, но они всё равно льются из-под закрытых век. Я поворачиваюсь на бок, чтобы не затекало в уши, и утыкаюсь лбом в хлипкую подушку.
Он скоро придёт… И вколет мне дозу транквилизатора. Что именно это за препарат? От него мутнеет сознание, заканчивается время. Всё превращается в единую серую жвачку, которая тянется невыносимо долго. Ты то спишь, то просыпаешься. И пробуждение это не радостное.
Он скоро придёт… Когда он в прошлый раз наказывал меня, я чувствовала сквозь туман транка, как он расстёгивает на мне кофту, оголяет грудь и сосёт, урча и причмокивая, как уродливый младенец-переросток.
Сейчас я слышу его шаги, он спускается по лестнице.
Открываю глаза – он подходит, в обычной одежде – джинсы, рубашка, мокасины.
И у меня закрадываются сомнения: может быть, пижама с халатом мне просто померещились? Может, и всё остальное лишь мой воспалённый бред?
Он ласково смотрит на меня, медленно гладит по голове.
– Сыночек, пожалуйста, – снова шепчу я в слабой надежде, – не нужно лекарство, пожалуйста.
– Хорошо, – тихо говорит он, нежно целует в лоб, в заплаканные глаза и долгим поцелуем в губы…
Выдвигает у кровати второй бортик, достаёт из кармана ещё один наручник и пристёгивает к борту вторую руку. Потом пристёгивает ноги.
– Побудь так немножко, – снова гладит меня по голове, – побудь так.
– Так и останется? Мам? – Кира посмотрела на шрам, из которого торчали тёмно-кровавые нитки.
– Нет, – Елена глянула на живот, – швы снимут, и рубец сгладится со временем. Но, конечно, никуда не денется. И это, поверь, не самое страшное.
Хоть шов и был продольный и сделан в самом низу возле кромки волос, пока выглядел устрашающе, но почти не болел – хорошая анестезия творит чудеса.
Первый день прошёл в нервном кормлении – дело с непривычки шло не очень хорошо: малышка быстро уставала, выпускала сосок, но всё-таки постепенно насыщалась и снова засыпала. Вместе с ней засыпала и Кира. И Елена тоже пыталась подрёмывать на неудобном кресле.
На следующий день, после очередного кормления, Елена переложила девочку в кроватку, стоящую рядом с большой, и посмотрела на спящую внучку. Та была маленькой, хрупкой и невероятно красивой, хотя обычно все младенцы казались Елене крошечными сморщенными уродцами. Но эта девочка не была «всеми». Она сразу стала особенной. Может быть, потому, что этот ребёнок не проходил через родовые пути, личико у него было нежно-розовое, без синюшных подтёков, а на макушке ярко-рыжий пушок.
«Наверное, будет вся в веснушках, как и её папаша», – подумала Елена, но вслух сказала другое:
– Кира, я сегодня поеду домой ночевать, за тобой тут девочки присмотрят, я договорилась, если что, не стесняйся просить о помощи. Думаю, через день-два вас выпишут.
Дочь слушала внимательно, с тревогой поглядывая на кроватку:
– Я же справлюсь, да?
– Справишься, – Елена села рядом с ней, – конечно, справишься. Я побуду до вечера, потом попробуй встать и немножко пройтись, я дома посплю, привыкай справляться. Привезу тебе завтра домашней нормальной еды. Для того чтобы вас обеспечивать, мне нужно работать больше. Придётся взять пару ночей и выходных. За это хорошо платят.
– Понятно. – Кира вздохнула, откидываясь на подушках.
– Рыжая, как огонёчек, – Елена аккуратно потрогала малышку за волосики, – такая смешная. Так самозабвенно спит.
Домой она попала уже почти ночью, у Киры опять не складывалось с кормлением, и пришлось задержаться. Ехала медленно, пытаясь сконцентрировать рассеянное внимание, чтобы не уснуть по дороге. И, въехав во двор, увидела знакомый «Лексус».
«Да чтоб тебя!» – сердце непроизвольно застучало быстрее. Она собралась.
Глеб сидел на лестнице под дверью.
– Что тебе нужно? – Елена обошлась без приветствия.
– Написать я тебе не могу, потому что ты меня везде заблокировала… – начал он.
– Что тебе нужно? И почему ты сидишь на лестнице, как подросток? – Она не дала ему договорить.
– Боялся уснуть в машине и тебя пропустить, – пояснил Глеб, вставая, – а своим ключом открыть постеснялся. Можно войти?
– Нет. – Ей хотелось поскорее разделаться с этим разговором.
– Лена, послушай, так нельзя, дай же мне хоть как-то объясниться, – он развёл руками, – ну, что мы как дети с тобой, не по двадцать же нам лет. Давай хоть выйдем на улицу или сядем в машину поговорим, если не хочешь впускать меня в дом.
– Не о чем говорить. Ты врал мне раньше, соврёшь и сейчас, – Елена смерила его взглядом, – я устала, Глеб. Ничего у нас не получится. Я буду помнить об этом, даже если ты сто раз извинишься. Я всё равно буду помнить. И рано или поздно это разъест нас с тобой, как ржавчина. Лучше остановиться сейчас.
– Нет, Лен, нет, мы могли бы попытаться, постараться что-то с
