этим сделать. – Видно было, что он волнуется.
– Твой брат был урод и психопат, а ты это видел и молчал… Хватит, Глеб, я правда очень устала. Кира в роддоме. – Она достала из сумки ключи и сделала шаг к двери.
– Вон как… – Он чуть расслабился. – Как она? Что?
– Да, родила вчера девочку, три восемьсот, пятьдесят два сантиметра, делали кесарево, но сейчас всё хорошо, обе здоровы.
– Девочка, – улыбнулся он, – а Кира думала про мальчишку.
– Она рада, что дочка. – Елена не заметила, как втянулась в разговор.
– Рыжая? – Глеб смягчился.
– Ага, – усмехнулась она, – оранжевое солнце. Кира назвала её Аликой, представляешь?
– Как?!
– Алика, Лялька. – Елена сделала шаг назад.
– Весёлое имя.
– Вот и Кира говорит, что весёлое. – Ей хотелось ему рассказать о волнениях и радости двух последних суток.
– Передавай привет. – Он чуть прислонился к стене.
– Не передам, – Елена посерьёзнела, – она тоже живая, Глеб, и тоже по-своему переживает. Ей, как и мне, нужно время. Не преследуй нас, просто оставь в покое. Мы справимся. Ничего не изменится.
– И что, всё действительно вот так и закончится? – Он мотнул головой. – Из-за того, что случилось почти двадцать лет назад?
– Да, – просто сказала она, – так и закончится – из-за того, что случилось почти двадцать лет назад. И без шансов.
Она уже взялась за ручку двери, но Глеб её остановил:
– Последнее, Лен, не волнуйся, я взрослый человек и, в отличие от своего брата, не маньяк и не буду тебя преследовать. Я сейчас уйду, но ты, пожалуйста, знай, что всегда, Лена, слышишь, всегда – ты, Кира и малышка можете рассчитывать на мою помощь. Любую. Я всё-таки её родной дядя. Ну и дед этой рыжей крохе. Имей это в виду, пожалуйста. И Кире скажи об этом. Я серьёзно. Это ты можешь сделать? Если не для меня и себя, то хотя бы для них.
– Хорошо, – спокойно ответила она, – это могу.
Внутри теснились щемящая жалость, глупая надежда, суетность – «а вдруг»… Но страх и безверие всё смяли и раскрошили их возможное будущее в труху.
Щёлкнул дверной замок, открылась дверь…
– Ключи, – он вынул связку из кармана, – мои оставь у себя или выбрось, мне всё равно, вещи тоже.
Елена взяла ключи, инстинктивно стараясь не дотрагиваться до его руки, ощущая странную неловкость:
– Хорошо, пока, Глеб.
– Пока, Лена.
Он развернулся и быстро загрохотал ботинками по лестнице, сбегая вниз.
Она зашла в квартиру и захлопнула дверь.
Пустота была ледяной, с обугленными, ещё тлеющими краями – и слишком большой, чтобы вместить её в себя в одночасье. Елена прислонилась спиной к стене в прихожей и как была в куртке, джинсах и кроссовках, так и стекла на пол.
Вокруг пустоты, словно мотыльки возле костра, кружились мысли, но она не могла их поймать. Она чувствовала, что может уснуть тут, сидя на полу, сил не осталось совсем. Разговор с Глебом её опустошил, глаза слипались, и было холодно. Одеревенело и холодно. Хотелось ничего не делать, а так и сидеть веки вечные.
Но откуда-то из глубины сознания возник голос, он не был жестоким, но абсолютно безапелляционным: «Сейчас ты выдохнешь, встанешь, пойдёшь на кухню, поешь, выпьешь чаю и только потом ляжешь спать. А завтра проснёшься, соберёшься, приготовишь еду и поедешь в роддом к дочери и внучке».
«К внучке». Елена мысленно произнесла это слово и улыбнулась. У неё есть внучка! Смешной рыжик. Края зияющей раны зарубцевались.
«Вставай!» – Она медленно поднялась, стащила с себя куртку, кроссовки и пошла на кухню.
Попутно просматривая сообщения, пришедшие за последние дни, два из которых были от Вадима Лотова. В первом он в пространных выражениях сообщал, что очень огорчён тем фактом, что Елена ушла в отпуск и для операции его матери назначен другой хирург. А во втором коротко желал ей приятного времяпрепровождения. Оба были сухие и вежливые, с явным подтекстом затаённой обиды.
«Бедный мальчик, он и понятия не имеет, что я стала бабушкой», – подумала она, пожав плечами.
На часах ещё двух не было.
Был вечер, потом ночь в неудобной позе, потом унылое осеннее утро и снова день, и всё повторилось снова. Двое суток и третий бездонный день, который заскорузлыми минутами скатывался в вечер.
Он не уколол мне транк, как я и просила, но лучше бы уколол.
Я лежу, пристёгнутая к своей больничной койке, меня окружают едва заметные звуки, и я старательно выискиваю их сквозь толщу незыблемой тишины. Где-то далеко едет поезд, капает вода и шумят листья, шуршит маленький зверёк с внешней стороны стены, хотя, может быть, это мне только мерещится?
Труднее всего выдерживать жажду и вонь. Голод ощущается первым, но через какое-то время чувство жажды его перекрывает. Тело смиряется с неудобной позой, затекают руки, ноги, спина, шея. Дышать становится труднее, от долгого лежания лёгкие не могут полностью расправиться на вдохе. Слюна густая, будто жвачка, а язык сухой и неповоротливый.
Потолочные балки моей темницы я изучила до мельчайших трещинок: мысленно складываю из них узоры, выплетаю цветы и мандалы. Мне хочется увидеть что-то красивое.
Почему он вышел в халате и пижаме? Он живёт здесь? Он всё время живёт здесь? Но я никогда не слышу звуков над головой. И вижу, когда и как он приезжает.
Просить бесполезно, но я знаю, что через часы или дни я не выдержу и начну умолять.
Вонь… от неё никуда не денешься. Завтра она будет ещё сильнее.
Сколько я буду лежать в этот раз? Время застывает смёрзшимся студнем и не движется совсем.
Я закрываю глаза и малодушно мечтаю о смерти. Она мне кажется чем-то нежным и чистым – бесконечно прекрасным забвением, одетым в кристально-чёрную мантию спокойствия.
Спокойствие сегодня ей не грозило ни в каком виде.
«Этот день нужно просто пережить». – Елена повернулась к медсестре:
– Вера, выдайте мне, пожалуйста, краткую сводку о том, что происходило, пока меня не было, не вдаваясь в подробности.
Она знала, что сегодня будет сумасшедший день, будто первый день после отпуска, когда на тебя сваливается тонна информации и ты должна осилить её в один присест.
Верочка говорила и говорила, а Елена перескакивала взглядом с предмета на предмет, а потом через окно на висящие облака в июльском небе, и ей хотелось обратно домой, к маленькому рыжему человеку, который смотрел на мир широко распахнутыми глазами и был прекраснее всех на свете.
Киру с Лялькой выписали на четвёртый день: и мама, и младенец чувствовали себя отлично, но Елена на работу выходить не торопилась. Все привыкали друг к другу, оказавшись в других ролях. Дом наполнился бутылочками, памперсами,
