у Самоваровой.
– Нет, – уверенно сказала генеральская дочь, – шизофреником он не был, хоть мать часто, раздражаясь, так его называла. Во всех своих действиях он был взвешенным человеком, и его мерзкое тайное блядство на моей квартире прямое тому доказательство.
Варвара Сергеевна слушала, не перебивая.
– Снять квартиру или гостиницу означало бы засветиться. А засветиться – иметь риск быть рассекреченным матерью: он, уверена, думал, что у него есть какие-то, еще с давних времен, враги, которые спят и видят, как ему насолить. Я думаю, со времен работы следаком у него развилась мания преследования. К тому же он явно не хотел ни к какой конкретной бляди привязываться – признаюсь, как узнала про его похождения, я стала уделять его визитам пристальное внимание: девушки всегда были разные.
– Понятно. Значит, вы вместе с ним косвенно обманывали вашу мать. И сколько же лет так продолжалось?
– За исключением последнего «тихого» года – около трех лет. Я не могла поступить иначе: моя ненужная правда ее бы уничтожила. Она была далеко не святошей, но избегала грязи, она ее скорее старательно не замечала, и это тем более удивительно при ее профессии. Представьте себе анестезиолога, годами видящего человеческую изнанку в прямом смысле слова – печень, жилы, кишки… И такой человек сохранял мироощущение если не ребенка, то наивной девушки.
Человеческую «изнанку», в том числе кишки, Варвара Сергеевна видела не раз. Ее же собственное мироощущение болталось между разными возрастами, временами, а иногда и мирами.
– Вы обсуждали с отцом его тайные походы на вашу квартиру?
– Нет, – глубоко выдохнув, отвела глаза Надежда Романовна.
– Почему?
– Потому что его, даже мертвого, большая часть меня ненавидит, – призналась она вслух в том, что Самоваровой было уже очевидно.
– И вы надеетесь, что моя работа, то, что вы обозначили как рассказ или сценарий, сможет вас с ним хоть как-то примирить?
– Именно. Хочу увидеть его под другим углом. Хочу хотя бы попытаться это сделать.
– Не хотите жить с ножом в сердце.
– Нет! Просто не хочу, чтобы матери… там, – глаза Надежды Романовны на несколько долгих секунд лихорадочно, болезненно заблестели, – чтобы мать продолжала существовать с этим ножом и там… – вытянув свою тонкокожую, не знавшую физической работы руку, она драматично указала подрагивающим пальцем в небо. – Она всегда переживала, мама, из-за всего, особенного из-за того, что у нас с ним давно уже, да что там, почти всегда, сколько себя помню, не ладилось. Мама не должна страдать из-за него и меня еще и на том свете… Если я хоть что-то про него пойму, возможно, обнаружу возможность для примирения…
Смутившись своего внезапного порыва, Надежда Романовна закрыла лицо руками.
Варвара Сергеевна глядела на нее и остро ощущала, что этой женщине когда-то недодали любви.
Ее вины в этом не было.
Проблема была в том, что она слишком поздно спохватилась, желая ее в себе отыскать.
* * *
Проигнорировав просьбу Валеры повечерять с ним, как бывало раньше, на террасе, Самоварова пошла укладывать Жору.
Сегодня, в день приезда доктора, мальчишка сопротивлялся больше, чем накануне. Он принялся ныть, говоря, что спать в отдельной комнате ему очень страшно, мотивируя это самой примитивной фантазией: явно что-то услышав в доме Ласкиных, он утверждал, что под окнами может появиться призрак убитого генерала.
Варвара Сергеевна понимала, что теперь на первое место в подсознании Жоры вырвалась ревность к доктору, но бороться с ней, только-только наладив контакт с ребенком, не сочла нужным.
Даже бутылка любимого «Киндзмараули», дожидавшаяся вместе с Валерой на круглом столе террасы, не перевесила в ней желания прервать начатую работу. В конце концов, соперничество между взрослым мужчиной и напуганным, брошенным матерью мальчишкой, было неравным.
– Что было с Лаврентием после того, как он сбежал от тех двух придурков? – натянув одеяло по шею, мальчик выпростал из-под него ручонку и нетерпеливо схватил Варвару Сергеевну за запястье.
– Сейчас расскажу, но обещай без капризов уснуть.
– Как можно такое обещать?! – искренне удивился он. – Я могу только не мешать тебе обсуждать меня с твоим дядей Валерой.
– С чего ты взял, что мы тебя обсуждаем? – в который раз поразилась она его проницательности.
– Понимаешь, – задумался Жора, – с дядей Сережей ты все время улыбаешься, даже когда на меня злишься. Я ему не мешаю. А дядя Валера делает тебя грустной. Это из-за меня?
– Нет, – солгала Самоварова.
– Да, – упрямо сказал мальчик. – Ты выглядишь старой, когда говоришь с дядей Валерой, и молодой, как на фото у нас с мамой в комнате, когда говоришь со своим Черкасовым…
– С Никитиным, – машинально поправила Варвара Сергеевна. – Подрастешь – поймешь, – вздохнула она. – Когда люди не живут одним домом, не дышат каждый день одним воздухом, улыбаться проще, чем что-то вместе строить. Большая совместная работа требует сил. Работа, ответственность и цели делают нас сильнее, но старше.
– А что вы строите с дядей Валерой?
– Что строим? Что строим… Наш отдельный, являющийся частью целого, мир.
– У нас с мамой тоже был отдельный мир! – Голос мальчика дрогнул, и, убрав с запястья Самоваровой руку, он спрятал ее под одеялом.
– Ваш с мамой мир никуда не делся. Просто сейчас ты расширяешь его границы и добавляешь в него новых, интересных героев.
Лаврентий бежал до тех пор, пока его не оставили силы.
Когда хрипы, рвущиеся изнутри, уже перекрыли дыхание, а из пасти обильно сочилась на лету превращавшаяся в пену слюна, он рухнул на теплые мелкие камни и забылся недолгим сном.
Во сне летали по саду игривые бабочки, а его глупый брат, встав на задние лапы, ловил их сачком и тут же выпускал обратно.
Где-то вдали завыла сирена «Скорой», Лаврентий очнулся и, с трудом поднявшись, встал.
Прямо перед ним раскинулось сине-зеленое, постоянно движущееся бескрайнее пространство.
Осторожно подкравшись к его краю, Лаврентий лизнул то, из чего оно состояло, – это была необычная на вкус соленая вода.
Необъятное и хмурое, с пенными, тающими на глазах островками пространство было опасным, и вместе с тем его величие притягивало к себе посильнее доброго куска мяса.
Повертев грязной мордашкой, Лаврентий увидел слева вдали высокий, огороженный досками по краям небольшой заброшенный причал – этой маленькой смотровой площадкой заканчивалась небольшая безлюдная набережная вдоль дикого пляжа.
Отскакивая от лизавшей лапы соленой воды, он добрел до причала и обнаружил в нем лаз – между сваями, забитыми поперек подгнивших досок, зияла небольшая дыра.
Усталость была сильнее страха, и Лаврентий, недолго думая, сунул голову внутрь.
В нос ударил резкий и едкий запах.
Без труда протиснувшись ближе
