Когда мальчишка скрылся, Рамирес предложил Пеллэму:
— Пойдем обмоем мою сделку. — Он похлопал по карману, в котором лежал пухлый белый конверт. — Ты текилу пьешь?
— Мескаль пью. Саузу пью. Но маргарита[59] — отвратительное пойло.
Рамирес презрительно ухмыльнулся, как, похоже, он делал всегда, когда при нем говорили о чем-то очевидном, и пошел вперед, нетерпеливым жестом предложив Пеллэму следовать за собой. Судя по всему, план на вечер был составлен.
Червя[60] они разделили пополам.
Они устроились в прокуренном кубинско-китайском ресторанчике неподалеку от Колумбус-серкл. Рамирес разрубил бедное существо пополам ножом с выкидным лезвием в стиле «Вест-сайдской истории».
Пеллэм рассказал ему о натурных съемках в Мексике, где ему приходилось часами сидеть в обществе свободных от работы осветителей, костюмеров и каскадеров, которые похвалялись своими психоделическими опытами, поглощая жирных белых червей из мескаля.
— Однако, лично я ничего не чувствовал.
— Ты совершенно прав, — заметил Рамирес. — Эти ребята просто пудрили тебе мозги.
И с этими словами он проглотил свою половину червя.
Съев по две тарелки тамалы[61] каждый, они вышли на улицу. Задержавшись у стойки, Рамирес купил еще одну бутылку мескаля.
По дороге в центр города Рамирес пожаловался:
— Слушай, на дворе суббота, а я без женщины. Задница какая-то!
— А та официантка в ресторане, по-моему, она пыталась с тобой заигрывать.
— Которая?
— Испанка.
— Эта? — презрительно фыркнул Рамирес. Помолчав, он нахмурился. — Слушай, Пеллэм, позволь дать тебе хороший совет. Никогда не говори слово «испанцы».
— Вот как?
— Это плохое слово.
— Ну тогда скажи мне, как будет политкорректно? Мне будет очень любопытно услышать это от человека, который спокойно употребляет такие слова, как «ирландишка» и «ниггер».
— Это совершенно другое дело.
— Неужели.
— Да.
— Это почему?
— Потому, — сказал Рамирес. Затем все же решил объяснить: — Понимаешь, надо называть человека по той стране, откуда он приехал. Доминиканец. Пуэрториканец. Вот я — я кубинец. Если хочешь называть всех одинаково, говори «латиноамериканцы». — Отхлебнув из горлышка, Рамирес начал декларировать: — «Apostol de la independencia de Cuba guia de los pueblos… Americanos y paladin de la dignidad humana.[62]» Ты испанским владеешь?
— Совсем чуть-чуть. Недостаточно для того, чтобы понять ту чертовщину, которую ты только что сказал.
— Эти слова высечены на памятнике Хосе Марти на Шестой авеню. В Центральном парке. Ты его никогда не видел?
— Нет.
— Ха! — презрительно усмехнулся Рамирес. — Как ты мог его пропустить? Он в высоту тридцать футов. Его лошадь стоит на двух ногах, а сам Марти взирает на Шестую авеню. А лицо у него какое-то странное, как будто он никому не доверяет.
— А кто такой этот Марти?
— Ты не знаешь?
Если не брать в счет фильмы по искусству, история в Голливуде ограничивается вестернами, не имеющими ничего общего с исторической правдой, и фильмами о войне.
— Хосе Марти воевал с испанцами, чтобы изгнать их с Кубы. Он был поэтом. Когда ему было пятнадцать или шестнадцать лет, его выслали из страны. Он объездил весь мир, сражаясь за независимость Кубы. Долгое время Марти жил здесь, в Нью-Йорке. Это был великий человек.
— А ты когда-нибудь возвращался на Кубу?
— Возвращался? Да я там никогда не бывал.
— Никогда? Ты шутишь.
— Не шучу. Зачем мне туда ехать? В Гаване транспортные пробки, трущобы и грязь, там есть las muchachas[63] и las cerveza.[64] Там есть hombres embalados в ganja.[65] Сейчас, наверное, там есть и «крэк». Гавана стала совсем как Нью-Йорк. Когда мне хочется отдохнуть, я отправляюсь в Нассо, на Багамы, с красивой девочкой. И играю там в казино «Клуб Мед».
— Но ведь Куба — это твоя родина.
— Куба не моя родина, — строго поправил его Рамирес. — Она была родиной моего деда. А не моя… На складе, которым я время от времени пользуюсь, есть один тип… сеньор… — Рамирес растянул это слово, наполняя свой голос презрением. — Сеньор Буньелло. Этот viejo, он loco.[66] Только посмотрите на него — он хочет, чтобы все обращались к нему «сеньор». «Я временно вынужден жить в Estados Unidos,[67] — говорит он. — Но сердцем я cubano. Меня выслали, и мне пришлось покинуть родину.» Знаешь, Пеллэм, если он еще раз это повторит, я дам ему в морду. Он твердит как заведенный: «Мы обязательно вернемся домой. Получим назад свои плантации сахарного тростника и снова станем богатыми. Los moyetos — ну, черные, будут на нас работать.» Puto.[68] Черт побери, мой отец думал только о том, как бы поскорее смыться оттуда.
— Твой отец, он был революционером?
— Mi padre?[69] Нет. Он приехал сюда еще в пятьдесят четвертом. Знаешь, как тогда нас здесь называли? Латиноамериканцев, приехавших в Америку? Нас называли «летними людьми в зимней одежде». Отец покинул Кубу еще ребенком. Его родители поселились в Бронксе. Отец тоже был в банде.
— Ты хотел сказать, в клубе?
— В те времена банды были совсем другими. Когда парень попадал в новый район, ему приходилось сойтись в поединке с местным вожаком. Понимаешь, удары выше пояса — драться можно было только одними кулаками. До тех пор парень оставался никем. Так что пока fidelistos[70] жгли плантации и расстреливали batistianos,[71] мой отец на Сто восемьдесят шестой улице в кругу таких же парней дрался со здоровенным puto. Ему тогда здорово досталось. Но после этого все отправились пить cerveza и ром. А отцу дали прозвище. Его прозвали «Manomuerto».[72] В этот день он доказал свою храбрость. Тогда это называлось: «показал свое сердце». Доказал su corazon.[73]
— Где сейчас твой отец?
— Пропал лет шесть-семь назад. Однажды утром ушел на работу, прислал домой моего брата Пири с конвертом, в котором лежала половина зарплаты, и попросил передать, что когда-нибудь позвонит. Но он так и не позвонил. — Гектор Рамирес громко рассмеялся. — Как знать, быть может, отец сейчас в Гаване.
У Пеллэма в голове копошилась стайка крошечных червячков. Странно, ведь он выпил не так уж и много — рюмок пять или шесть.
Ну хорошо, быть может, больше.
И, наверное, в этих маленьких тварях действительно есть что-то психоделическое.
Они углубились в мрачное сердце Адской кухни. Вдруг до Пеллэма дошло, что Рамирес что-то ему говорит.
— Что?
— Я спросил, какого хрена ты тут делаешь? Только начистоту.
— Какого хрена я тут делаю? Пью текилу с преступником.
— Эй, послушай, ты считаешь меня преступником? Думаешь, что у меня есть судимость?
— Мне рассказали, чем ты занимаешься.
Рамирес задумался.
— И кто же тебе это рассказал?
— Слухами улица полнится, — зловещим тоном пробормотал Пеллэм.
— Ты не ответил на мой вопрос. Что ты здесь делаешь?
— Ищу своего отца, — ответил Пеллэм, сам удивляясь своей откровенности.
— Ищешь своего отца? И где же он? Он здесь живет?
— Больше не живет. — Пеллэм обратил взгляд на север, где мерцало не меньше миллиона огоньков, ярких и не очень. Он забрал у Рамиреса бутылку. — Несколько лет назад я работал над одним фильмом. Он назывался «Сон в неглубокой могиле».
— Никогда о таком не слышал.
— Этот фильм был об одной женщине, которая возвращается домой и узнаёт, что ее отец, возможно, вовсе не ее отец. Сначала я только искал места для натурных съемок, но затем также переписал часть сценария.
— А мать этой женщины, она что, была путаной?
— Нет, просто завела связь на стороне. Ей было одиноко.
Забрав бутылку, Рамирес отпил большой глоток и кивнул, приглашая Пеллэма продолжать.
— Моя мать живет в противоположном конце штата. В маленьком городке, который называется Симмонс. Нет, ты о таком никогда не слышал. Я приехал ее навестить — это случилось два года назад, на Рождество.
— Ты купил ей подарок?
— Конечно, купил. Дай договорить.
— Очень хорошо, что ты не забываешь свою мать. Так держать, парень!
— Дай я закончу. Мы поехали на кладбище на могилу отца, как делаем всегда, когда я приезжаю к матери. — Еще один глоток. И еще. — Мы пришли на могилу, и мать расплакалась.
Они успели углубиться в Кухню и теперь шли по переулку, вымощенному вонючим от нечистот булыжником, который вел к базе Рамиреса.
— Вдруг мать говорит, что должна сделать одно признание, — продолжал Пеллэм. — Как оказалось, она думает, что мой отец мне вовсе не родной отец.
— Ого, вот так сюрприз, твою мать!
— Бенджамин — муж матери, человек, которого я считал своим отцом, — постоянно отсутствовал. Он все время был в разъездах. Они с матерью поругались по этому поводу. Бен снова уехал. Мать завела любовника. Потом они расстались. Бен вернулся домой. Они с матерью помирились. Она к этому времени уже была беременна, но не могла сказать, когда именно это произошло. Сам знаешь, как это бывает. Однако мать сильно сомневалась в том, что это был ребенок Бена. Она ломала голову над этим с тех самых пор, как Бен умер. Я хочу сказать над тем, говорить или не говорить мне. В конце концов мать не выдержала и во всем призналась.
