– Мы используем все, что может ее заинтересовать, сержант. Этажом выше лежит пациент, который, по-моему, отдаляется все дальше, если не рассказывать ему, как сыграли «Шеффилд Уэнсдей». Наши пациенты остаются людьми. Просто они попали в западню, оказались заперты в камере своего сознания. Мы пробуем все, чтобы подобрать ключ. Пытаемся распутать этот узелок, сотворить чудо…
Макэвой провел языком по пересохшим губам. Снова посмотрел на женщину в кровати. Закрыл глаза. Вгляделся внутрь себя. Скрипнув зубами, вдавил массивный кулак в лоб, будто пытаясь ухватить ниточку, которая совсем рядом…
– Сержант, вы в порядке?
У него потемнело в глазах. Комната начала раскачиваться. Ноги сделались ватные, словно не способные удержать груз его скачущих мыслей.
– Подождите здесь, – встревоженно сказала доктор Страуб, помогая ему опуститься на пол и привалиться к стене. – Я принесу воды.
Стукнула дверь, и Макэвой остался наедине с женщиной в коме. Его могучее тело поникло – вылитый ребенок: ноги вытянуты на деревянном полу, тяжелая голова бессильно свесилась на грудь.
Он собрался и поднял голову. Сфокусировал взгляд на книжном стеллаже: романы, поэтические сборники, сказки, мифы.
Протянул руку, наугад снял с полки томик.
Название расплывалось перед глазами. Он сморгнул. Сосредоточился.
Библия.
Он тихо рассмеялся и открыл книгу.
Страницы осыпались точно жухлые листья. На коленях Макэвоя лежала горка из разорванных листков. Он с изумлением перевел взгляд на пустую картонку раскрытой обложки.
Яростно неровными буквами там были написаны три слова, многажды и с силой процарапанные в бумаге, – с силой достаточной, чтобы вспороть человеческую плоть.
НЕПРАВЕДНОЕ РАЗМЕЩЕНИЕ ЧУДЕС
И посреди этой мантры, в хаосе злобных букв и взбесившихся каракулей, – библейский текст, вдавленный в картон все той же разъяренной рукой:
И возгорится гнев Мой на него в тот день, и Я оставлю их и сокрою лице Мое от них, и он истреблен будет, и постигнут его многие бедствия и скорби, и скажет он в тот день: «не потому ли постигли меня сии бедствия, что нет Бога моего среди меня?» (Втор. 31:17).
Макэвой с натугой встал; клочки Библии ссыпались на пол, когда он рывком распрямился.
Тяжело дыша, он силился осмыслить эту ярость, впившуюся в строки Писания.
Новым взглядом посмотрел на женскую фигуру в кровати.
Лихорадочно пролистал уцелевшие в переплете страницы; смятые даты маниакального календаря.
Среди них – лист, расчерченный переплетающимися плавными линиями, точными, завершенными.
Он перебрал листки; среди свирепых слов и пляшущих каракулей обнаружились рисунки тушью – абстрактные сплетения, в которых угадывалась идеальная точность.
В глазах у Макэвоя снова все расплылось, на сей раз от набухших слез, и только рисунки оказались в фокусе этой недолговечной линзы.
На всех рисунках была Энн Монтроуз. Эти замысловатые, с изумительным тщанием выписанные абстрактные линии на самом деле складывались в ее лицо, улыбающееся, живое.
В точности как на недавно виденном рисунке.
Он перебрал, разглядывая, листки. Поэзия, которую Энн пробудила в рисовальщике. Улыбается. Смеется. Спит…
Макэвой поднес поближе к глазам последний рисунок. Тщательные линии и штрихи покрывали листок, вырванный из блокнота.
Спящая Энн Монтроуз на кованой кровати под пологом – руки покоятся на покрывале, волосы рассыпаны по подушке.
В нескольих местах рисунок размылся. Слезами?
Макэвой перевернул листок.
Подпись и дата – чуть более недели тому назад.
Он бросился к двери.
Выдернул из кармана мобильник.
Набрал номер единственного человека, у которого достанет умения воскресить мертвого.
Три часа спустя Макэвой подъехал к больнице в Уэйкфилде. Снег пока не добрался до этого форпоста Западного Йоркшира. Холод продирал до костей, а липкий мокрый воздух будто выдохнули больные легкие.
Макэвой отбросил волосы с глаз. Поежился, поднял воротник.
Глотнув напоследок ледяного киселя, решительно шагнул в автоматические двери, пересек линолеумное пространство цвета горелого жира. У регистратуры приемного отделения кто-то не поленился развесить рождественские украшения, но все эти флажки выглядели непристойностью на фоне осыпающейся штукатурки и потолка в бурых потеках.
Он старательно изображал, будто знает, куда идет. Миновал стойку, даже не повернув головы, наугад выбрал коридор и, судя по табличкам, оказался в отделении онкологии. Решив, что это не самое удачное направление, свернул в другой коридор, уходивший влево. И вжался в стену: две полнотелые нянечки, сплошь тугие округлости, обтянутые голубой униформой, едва не переехали его тележкой со стопками постельного белья.
– Поберегись, – пропыхтела старшая; вязкий йоркширский говорок.
– Тесновато у нас, а? – хихикнула вторая. Рыжие волосы классического йоркширского оттенка, на носу – лет десять как вышедшие из моды очки с круглыми стеклами.
– Ну, будь мне суждено угодить под колеса, более симпатичную пару убийц и представить нельзя. Можно поинтересоваться, я правильно иду в отделение интенсивной терапии?..
Пять минут спустя Макэвой вышел из лифта на третьем этаже. В нос ударили запахи крови, хлорки и больничной пищи. Толстяк в форме тюремного охранника потягивал что-то из мерного стаканчика, водрузив локоть на стойку дежурной медсестры. Его маленькие, похожие на побеги цветной капусты уши торчали на бугристой картофелине обритой головы, как две ручки на одной чайной чашке.
Макэвой в упор посмотрел на него. Впервые со времен студенческих состязаний в регби он постарался казаться как можно больше и сильнее – дабы внушительный облик придал весомости.
Вытянутое из кармана удостоверение заставило охранника выпрямиться.
– Чандлер, – деловито сказал Макэвой, – где он?
Недоумение длилось доли секунды, удостоверения и резкого тона было достаточно, чтобы указать охраннику место в пищевой цепи, и ему даже в голову не пришло поинтересоваться, зачем Макэвою это знать и откуда он.
– В частной палате, вон там, – ответил он, и опытное ухо Макэвоя уловило в его говорке намек на Приграничье.
– Гретна? – с тенью улыбки спросил он.
– Эннен, – довольно ухмыльнулся охранник. – А вы?
– Шотландские горы. За Эдинбургом и почти всем остальным.
Двое шотландцев нашли друг друга в коридоре йоркширской больницы и улыбнулись друг другу, связанные внезапным чувством родства.
– Совсем плох, да?
– Не настолько, как сперва показалось. Все эти кровавые лужи. Ошметки шеи прям на честном слове держались. А ведь сидел-то в одиночке. Никого рядом.
– В сознании?
– Едва. Его подлатали по прибытии, но доктора талдычат про какую-то микрохирургию, если швы не справятся. Еще недавно лежал в отключке, лицо замотано, как у мумии. Я вот выскочил глотнуть кофейку. Напарник тоже перекусывает, скоро вернется. Нас не предупредили насчет посетителей.
Макэвой кивнул и одним махом отмел ожившие подозрения охранника.
– Я должен его увидеть. В отключке он или нет.
Охранник собрался возразить, но прочел в глазах Макэвоя свирепую решимость и одумался. И верно, что худого в том, чтобы удовлетворить вежливую просьбу?
Макэвой оценил его покладистость и наградил величественным кивком. Сердце тяжело ухало, но он заставил себя успокоиться, сделав несколько глубоких вдохов и на пару мгновений закрыв глаза.
Ботинки неожиданно бесшумно ступали по линолеуму.
Тишина тут царила почти жутковатая. Зловещая. Макэвой невольно подумал о собственных последних часах. Умрет ли он среди людской суматохи, болтовни и гама? Или это будет единственный выстрел, а за ним – абсолютное ничто?
Он шагнул в палату Чандлера.
Занавески той же теплой расцветки, что и в родильном отделении Королевской больницы Гулля, но все здесь какое-то линялое, безжизненносерое.
Чандлер лежал без движения. Жалкий. Искусственная нога подпирала стену у кровати, пижамная штанина пуста. Никто не озаботился подвязать ее под культей, и штанина перекрутилась – будто нога вывернута в нелепо-бесстыдной позе.
Горло Чандлера было обмотано бинтами. Трубка бежала от пакета с прозрачной жидкостью к игле, торчавшей из правой руки. Другая трубка, потолще, приклеенная к скуле, исчезала во рту; над полоской пластыря уже подсохла слюнявая корочка.
Макэвой выудил из внутреннего кармана склянку. Ройзин предупредила, что прикасаться к ней можно только в перчатках. Сказала, запах намертво въестся в подушечки пальцев и никогда в жизни его не смыть. Поддернул рукав пальто, спустил манжету рубашки. Обернул ею ладонь. Держа флакон одной рукой, другой острожно отвинтил крышку. Вонь хлынула невероятная. Даже на расстоянии вытянутой руки он ощутил резь в глазах, накатила дурнота: нашатырь.
