Ознакомительная версия.
Все двадцать три часа, пока он ехал в поезде, — остаток ночи и весь день, — он не спал. Боялся, что Надя Ермилова подкрадется к нему во сне и задушит его жесткой, как проволока, жгучей, как крапивный хлыст, веревкой.
Страх не оставил его даже тогда, когда он уже шел по знакомому перрону родного города. Такси взять побоялся, вдруг пришло в голову, что она может спрятаться на заднем сиденье и накинуть ему веревку на шею. Несмотря на то, что он ясно понимал всю абсурдность этого опасения, пошел на автобусную остановку, все время оборачиваясь.
В автобусе было тепло, он согрелся и немного успокоился. Облокотился на стекло, замер, наслаждаясь покоем. За окном медленно проплывал вечерний город, переливающийся неоновыми огнями. Мерцающий фарами поток машин, подвижный, словно ртутный ручеек, плавно перетекал по изгибам улиц в широкий желоб главного проспекта, словно вбирающего в себя всю энергию затихающего к ночи города.
Хорошо, что он успел позвонить маме днем. Сейчас волновалась бы, что телефон не отвечает. Оказалось, что зарядку Миша в спешке оставил дома, и теперь телефон мертво лежал в боковом кармане джинсов. Но маму он предупредил, и сейчас она спокойно ждала сына в маленькой квартирке на окраине, готовила ужин, слушала радио…
Радость от возвращения домой охватила Мишу, ненадолго вытеснив этот липкий тошнотворный страх. Ему хотелось верить, что здесь в родном городе с ним ничего плохого не случится.
Но, как только он вышел из автобуса, страх вернулся.
Чтобы попасть домой, нужно было пройти квартал. Дальше начинался темный узкий проулок, с одной стороны ограниченный глухой стеной длинного жилого дома, именуемого в народе «китайским», с другой — забором заброшенной стройки, нависающей над кварталом уродливыми бетонными горбылями.
Миша осторожно ступил в этот узкий темный коридор, лишь слегка освещенный фонарем-доходягой, который неистово скрипел под порывами гуляющего здесь сквозняка где-то в самом конце переулка, там, где притулился к забору ночной ларек. Вокруг не было ни души. Он пошел, сутулясь, подняв плечи, стараясь как можно быстрее пройти этот сырой, воняющий мочой, тоннель. И вдруг, словно в ответ на свой липкий потный страх, услышал шаги за спиной. И тут же — бешеный, отдающий в голову, стук собственного сердца. За ним кто-то шел! Выпавший недавно снег скрадывал звук, но он отчетливо уловил его. Это был звук шагов… женских шагов… Слишком частый, почти дробь. Словно кто-то бежал на каблуках.
Он прижался спиной к забору, застыл в оцепенении, чувствуя, что ноги снова отказывают. В голове все перемешалось: от бесполезного призыва быть мужчиной, не бояться, вмазать этой суке! — до панического вопля: Беги, беги, придурок! Не стой! Но он уже не пытался разобраться в этом хаосе мыслей и чувств. И ничего не мог с собой поделать. Панический страх парализовал тело.
Усилием воли он заставил себя выставить перед собой сумку и приготовиться обороняться.
— Добрый вечер, Михаил! А я за вами от самой остановки иду, — сказала преследовавшая его женщина, подойдя к нему вплотную.
Миша ничего не ответил. Ему хотелось засмеяться, но почему-то снова очень сильно заболело горло.
— А я вашей маме заходила. Она сказала, что вы будете в девять. Вот я и ждала на остановке. А телефон у вас не отвечает.
— Оля, — наконец выдохнул он, — какого черта вы по ночам шляетесь?
— А вы что, испугались?
— Ничего я не испугался, — Миша, наконец, опустил сумку. — Чего мне бояться?
— Просто у вас такое лицо…
— Обычное лицо, — буркнул Миша.
— Я вам адрес принесла.
— Какой еще адрес?
— Адрес Людмилы. Жены того человека, директора школы. Того, которого задушили.
Мишу передернуло от одного этого слова: «задушили». Почему-то затошнило и сильно заболел живот. Он согнулся пополам. Черт, этого еще не хватало! Неужели отравился? Так ведь не ел ничего почти сутки… Ох, как больно!..
— Что с вами? — Ольга кинулась к нему, — вам плохо?
— Нет, нет, все нормально, — сказал Миша и выпрямился. Уф, вроде отпустило. Поскорее бы домой, к маме.
— Где вы взяли адрес этой Людмилы?
— Я ее случайно на улице встретила и проследила за ней. Шла до самого дома.
— Господи, Оля, что у вас за странные наклонности? Почему вы за всеми следите?
— Вовсе не за всеми, — обиделась она, — я думала: вам нужно. Если не нужно, я порву…
— Нет, нет, подождите. Мне очень нужно. Спасибо, я перед вами в долгу. Даже не знаю, как вас благодарить? Может, я заплачу вам за проделанную работу?
— Вот еще, — хмыкнула Ольга, — не надо мне ничего. Просто хотела вам помочь.
— Спасибо огромное. Уже поздно, хотите я такси вам вызову? Или у нас останетесь. Я на кухне лягу, а вы…
— Нет, спасибо. Автобусы еще ходят. Я пойду.
— Но ведь уже поздно. Вы не боитесь?
— Не боюсь, — она махнула рукой и быстро пошла вдоль забора, отбрасывающего черную тень на узкую полосу подсвеченной фонарем заснеженной тропинки, словно мокрая вата поглотившей ее шаги.
— Я вам позвоню! — крикнул он вслед, взглянул в темноту, отделяющую его от дома, и пожалел, что не уговорил ее пройти вместе с ним остаток пути. Оставшиеся несколько метров вдоль черного забора, безлюдный неосвещенный двор, три лестничных пролета — интересно, не вывернули ли снова лампочку? — ему предстояло пройти одному.
Он глубоко вдохнул, и быстро, стараясь не оборачиваться, пошел вперед.
* * *
Мама набрала ему пенную ванну, и, пока он отмокал и приходил в себя, через дверь рассказывала ему последние новости. Миша слушал ее голос, особо не вдаваясь в смысл, взгляд его расслабленно блуждал и останавливался на всех подробностях маленькой ванной комнаты, знакомых ему с детства и досконально изученных, — трещина на плитке, подтек на потолке, отколотый уголок ванны, и чувствовал, как постепенно затуманивается, словно отходит на задний план все, что случилось с ним в далеком городке, в старом заброшенном доме. Будто это не с ним произошло, а с кем-то другим, а он был всего лишь свидетелем, сторонним наблюдателем. Он представлял все происшедшее в виде фотоснимков: щелк, и он на полу, щелк, и цепкие руки на шее, щелк, и он один в холодном доме, щелк, и лицо парнишки-водителя крупным планом.
Он крикнул, чтобы мама принесла ему шарф. Мол, горло немного застудил в поездке. Мама всполошилась, забеспокоилась, начала выспрашивать, заохала, заахала.
Миша ее успокоил, болит, мол, совсем чуть-чуть.
Он просто хотел спрятать шею. В зеркале он видел темный след от веревки.
Старый шарф, — из настоящей английское шерсти, о чем с гордостью каждый раз сообщала мама, непременный атрибут лечения ангины еще с детства, — надежно прикрыл все это дело от маминых глаз.
Миша сидел на кухне, ел картофельное пюре с меленькими тефтелями и чувствовал, как притуплялся, становился не таким острым этот тошнотворный унизительный страх — страх быть убитым, задушенным, страх умереть отвратительной, гадкой смертью. Как будто смерть может быть другой…
Он проспал до двенадцати часов дня. Мама ушла на работу, и он сам заварил себе крепкого чая. Теперь на выспавшуюся, и наконец, здраво соображающую голову, при свете дня, он мог поразмыслить над тем, что с ним произошло, и что теперь делать.
Итак, первое — на него было совершенно покушение. Видимо, с целью запугать его. Второе — до собеседования оставался один день, и сейчас он должен был решить — продолжать, или послать все к черту. Сдаться, отказаться от мечты или идти напролом.
И еще, он боялся думать о том, о чем думал с того момента, как увидел на стене в комнате Джульетты Николаевны обрывки сорванной со стены афиши… Эта девушка со стеклянными ангелами, безжалостная и хитрая преступница… Это кто-то из его окружения, кто-то, кого он знает в лицо. В этом уже нет сомнения. Поэтому исчезли фотографии из детского дома. Она не хотела, чтобы он узнал ее.
В итоге после получасового обдумывания он принял решение: он будет продолжать, чего бы это ему ни стоило.
Ехать нужно было за город, по жуткому гололеду. Старушку-девятку то и дело заносило. Миша чертыхался. Но плохая дорога и необходимость контролировать машину спасали от страха, который снова и снова подступал и холодил сердце.
Вероятно невроз, успокаивал себя Миша, просто нервишки не выдержали. Ничего — все кончится, все наладится, все будет окей.
И все же, когда он поднимался по лестнице, этот страх заставлял его поминутно оборачиваться. В памяти то и дело всплывало это пакостное ощущение жгучего прикосновения веревки.
Заранее приготовив липовое удостоверение, протянул руку к звонку. На месте звонка торчали два провода. Он негромко, но настойчиво постучал в дверь.
Ознакомительная версия.
