в том, что единственный человек, который мог бы, имея огромный профессиональный опыт, понять, что происходит в глубинах ее подсознания, был ее муж Валерий Павлович, с которым она, удерживаемая обывательской моралью, не могла быть до конца откровенной.
А «отключиться» от Полякова она уже не могла.
Самоварова буквально чувствовала где-то рядом силу покойного, силу, еще при его жизни будто заваленную землей.
Чего или кого он боялся?
Что скрывал?
– Варя, Жора тебе задал вопрос. – На нее внимательно глядели слегка подернутые хмельной дымкой глаза доктора.
Она не слышала вопроса.
Бросив взгляд в опустевшую тарелку, поняла, что сама не заметила, как съела хачапури.
– Аря, Лаврентий ест потроха? – Жора указал пальчиком на кучмачи, одно из блюд, заказанных доктором «в стол».
– Мне тоже очень бы хотелось знать, ест ли Лаврентий потроха, – поддакнул Валера.
– Само собой, ест… Когда выживаешь, не до капризов.
– Но он же станет принцем! – уверенно предположил Жора и в подкрепление своих слов поднял вверх указательный пальчик.
– Не обязательно, – держа интригу, многозначительно переглянулась с доктором Самоварова.
Оценив положительную динамику и желая закрепить ее, Варвара Сергеевна разрешила мальчику заказать себе десерт.
Цветы, недостающий атрибут для полноценной картины довольной выходным днем семьи, купили у грустной молчаливой старушки, одиноко торговавшей еще солеными огурцами и вареньем.
Вручая жене охапку слегка завядших ромашек, захмелевший доктор под любопытным и ревнивым взглядом Жоры нежно и требовательно поцеловал ее в щеку.
* * *
Жора с доктором ушли на поселковое поле «попинать мяч», и Варвара Сергеевна набрала по скайпу Тушинского.
Его звали Никодимом.
Редкое и какое-то тревожное имя.
Отставной майор был уже предупрежден кем-то из местных в С-ре о ее звонке.
Когда капризная связь наконец установилась, на мониторе ноута повисло усталое одутловатое лицо мужчины хорошо за шестьдесят.
– Послушайте, коллега, с этим ковидом я что вчера‐то было плохо помню… – сразу обозначился Тушинский.
– Переболели? – сочувственно вопросила Самоварова.
– Два раза.
– Надеюсь, без тяжелых последствий?
– Ну как сказать… – Тушинский прокашлялся в кулак. – Обострение бронхита, артроза, гипертонии и еще чертов букет забыл чего.
– Понимаю. У многих так. А у Романа Полякова было хорошее здоровье?
Отставной майор сложил трубочкой мясистые губы и почесал до неприличия всклокоченную седую макушку.
– Сложно сказать. Он не любил жаловаться, но, помню, язва у него была. На службе, как и все, питался кофе да сигаретами. Как-то раз я встретил его жену, Марту, в магазине, она покупала геркулес. – Одутловатое лицо расплылось в задумчивой и пошловатой, будто пририсованной красным маркером на сдутый мяч улыбке. – Она яркая баба была, солнечная, разговорчивая, а Ромка напротив: то сдержанный, то гневливый, так что глаза из орбит вылезали, одним словом, язвенник. Увидела меня, подошла и говорит: «Ники, ты напоминал бы моему пообедать. У вас же рядом кафе недорогое. Я вот кашу ему, когда удается, по утрам впихну, но знаю, что он целый день на службе не ест. Приходит по ночам и давай всухомятку со сковородки наворачивать. Разве это дело при его язве?»
– Вы с Поляковым работали в следственном отделе?
– Да. – Он снова сложил губы трубочкой и задумался. – Но вы же помните, надеюсь, девяностые… Сами-то ковидом болели?
– Болела. Но помню пока и двухтысячные, и даже свой год рождения.
Никодим пропустил ее шутку мимо ушей:
– Людей не хватало, текучка кадров… Мы и работу оперов выполняли, часто сами выезжали на место преступления. Это сейчас все по протоколу, а тогда…
Отзеркаливая собеседника, она сложила губы трубочкой и, не давая ему пуститься в пространные воспоминания, решила брать наскоком:
– Что-нибудь особо интересное, связанное с Романом, можете вспомнить?
– Ну конечно… Башка же с возрастом как работает: что было давно – помню как вчера, а что вчера – так напрягать башку-то надо! – На экране, должно быть от беззвучного смеха, затряслась всклокоченная голова. – Хорошо помню дело, из-за которого он бросил криминалистику и перешел в миграционку.
– Громкое дело об убийстве местного авторитета?
– Оно-оно, – закивал Никодим и тут же, содрогаясь всем телом, закашлялся.
– У нас осведомитель был, – вытерев рот бумажной салфеткой и несколько раз утробным рыком прочистив, не стесняясь собеседницы, горло, продолжал он. – Вольдемар пиявочный. Так, не блатной, скорее фраер.
– Откуда взялся?
– Ромка горемыку какого-то, фельдшера, спас от тюрьмы, не дал спихнуть на него один висяк. Он их и познакомил. Вольдемар, вхожий в местный криминальный мир, иногда, черт уже вспомнит почему, постукивал – кто, что, почем, зачем… Сами знаете, против их системы наша тогда в поклоне приседала, почти все вышестоящее начальство было замазано криминальными деньгами. А Ромка идеалист был. Систему в одиночку он побеждать, конечно, не собирался, но работал на совесть, по справедливости, за что его особо не любили, но уважали. И даже наши замазанные.
– Похвально. А с тем убийством что?
– Ромка в тот вечер дежурил, оперов на месте не было – кто уволился, кто в больничке, кто еще где… Голодно было, работали по пятнадцать часов, а толку-то? Может, вы мне сейчас ответите? Министры не отвечают, депутаты не отвечают, жены два раза уходили… Все здоровье свое еще тогда растерял. Может, вы знаете зачем?!
– Вы служили Родине, – не обращая внимания на его истерику, спокойно ответила Самоварова. – Мы служили, – добавила она. – Пожалуйста, вспомните тот вечер.
– Роме позвонил Вольдемар и сообщил, что в доме Алика стрельба. Рома пытался связаться со мной, но у меня жена рожала в тот вечер. Вот он и поехал один, даже начальство не предупредил. Грохнули тогда Алика и с ним – молодую прокуроршу, которую к нам за пару недель до того из столицы прислали. Говорили, баба она принципиальная, да только вот неясно, как она мертвой и голой возле Алика оказалась.
– Она была знакома с Поляковым?
– Конечно. И со мной. Ходила, волчица, допрашивала нас. Типа, под Алика и копала. Красивая была, но больно надменная… И видите, каков поворот сюжета! – Никодим приблизил лицо к камере.
Варвара Сергеевна рефлекторно отодвинулась от экрана и вжалась в спинку плетеного кресла.
– Вы уверены, что прокурорша была любовницей Алика?
Охваченный нахлынувшими воспоминаниями, Тушинский часто задышал:
– Баба голая рядом с голым мужиком на полу возле разобранной кровати – это как, а?! – воодушевленно гаркнул он. – Позагорать под люстрой легли, вы думаете?
– Вы читали протокол осмотра? – перебила Самоварова.
– Рапорт Полякова читал.
– И что в нем было?
– Что я сейчас сказал, то и было… А на Рому тогда начальство насело. До приезда полковника нашего с группой он один находился в доме Алика минут десять-пятнадцать. Вот за эти минуты они ему столько крови выпили, что врагу
