Это мелочно, но я не хочу выносить свое истинное суждение. Пусть эта игра работает с восторженными рецензентами и фанатами, но не со мной.
— Не знаю, — блекло отвечаю я. — Какое тут спьяну чтение.
Она выглядит удрученной, но только на мгновение. Мне видно, как она поспешно натягивает улыбку.
— Да-да, глупо, конечно, чего-то требовать…
Мигнув, она смотрит вначале на свой стакан, затем на меня, а затем на свою гостиную.
— Тогда, может, просто… позависаем?
И вот мы зависаем вдвоем с Афиной Лю.
В подпитии она, оказывается, потрясающе проста, не сказать банальна. Не рассуждает ни о Хайдеггере, ни об Арендт, ни еще о каких-нибудь философах, которыми так любит козырять в интервью. Зато рассказывает взахлеб, как она однажды очаровательно провела время в Париже, став моделью на шоу Prada (вышло совершенно случайно: постановщик просто заприметил ее возле кафе и пригласил участвовать). Хихикая, мы перемываем кости знаменитостям. Сходимся, что тот последний красавчик с собачьими глазами нас никак не колышет, а вот на Кейт Бланшетт нам всегда стоит равняться. Афина хвалит мой стиль. Спрашивает, откуда у меня такие туфли, брошь, серьги. Восхищается моим умением экономить: «А я так и покупаю половину своих вещей в Talbots, как старушня». Я смешу ее рассказами о своих студентах — стайке прыщавцев с сонливыми глазами, которые, наверное, смогли бы пролезть в прихожку Лиги Плюща [5] из-за связей своих родителей, если только не провалятся с явно чужими эссе, в которых наперебой плачутся о каких-то жизненных невзгодах, которых у них сроду не бывало. Вместе мы вспоминаем истории о неудачных свиданиях, о своих сокурсниках, о том, как однажды запали на одного и того же парня из Принстона.
В итоге мы растягиваемся у нее на диване и хохочем до колик в боках. Я и не подозревала, что с Афиной можно так весело проводить время. Никогда прежде я не была с ней настолько собой. Знакомство мы водим уже более девяти лет, но я всегда держалась в ее присутствии несколько настороженно — отчасти потому, что нервничала, а вдруг она поймет, что я и наполовину не такая блестящая или интересная, как она полагает, а отчасти из-за того, что происходило на первом курсе.
Но этим вечером, впервые за долгое время, я не чувствую, что мне нужно фильтровать каждое свое слово. Я не пытаюсь производить впечатление на гребаную Афину Инь-Ян Лю. Мы просто зависаем с Афиной.
— Мы должны видеться чаще, — то и дело повторяет она. — Джуни, ну честно, почему мы никогда не делали этого раньше?
— Сама не знаю, — отвечаю я и добавляю, пытаясь быть глубокомысленной: — Может, мы боялись того, как сильно понравимся друг другу?
Слова глупые и совершенно не вяжутся с действительностью, но, похоже, ей приятно их слышать.
— Может быть, — горячо соглашается она. — Может быть. О, Джуни! Жизнь так коротка. Зачем мы возводим эти стены?
Глаза у нее сияют. Рот увлажнился. Мы сидим бок о бок на ее футоне, сведя колени так близко, что они почти соприкасаются. В какое-то мгновение мне кажется, что Афина сейчас наклонится и меня поцелует (вот это пассаж! вот это оборот!), но вот она отшатывается и взвизгивает, а до меня доходит, что мой стакан с виски накренился так сильно, что плеснулся на пол — слава богу, что на паркет; если бы испортился один из дорогущих ковров Афины, я бы, наверное, выбросилась с балкона. Она смеется и бежит на кухню за салфеткой, а я делаю еще глоток, для успокоения, дивясь своему бешено колотящемуся сердцу.
Как-то внезапно наступает полночь, а мы на кухне печем блинчики — свои, не из упаковки, — добавив в них несколько ложечек экстракта пандана (тесто становится едко-зеленым, но готовить нормальные блинчики — это не про Афину Лю).
— Похоже на ваниль, только лучше, — поясняет она. — Дух такой травяной, как будто дышишь лесом. Даже не верится, что белые люди до сих пор ничего не знают о пандане.
Со сковороды она вилкой пуляет блинчики прямо мне на тарелку.
Блинчики подгорелые и комковатые, но пахнут восхитительно, и тут до меня доходит, что я умираю с голоду. Один из них я с ходу сую себе в рот и жую, а подняв глаза, вижу, как Афина ошарашенно смотрит на меня. Я вытираю пальцы, в ужасе от того, что вызвала у нее отвращение, но она со смехом присоединяется к этому состязанию. Включается таймер, и мы наперегонки мечем в себя эти сыроватые пахучие комья, торопливо захлебывая молоком, чтобы не застревали в горле.
— Семь! — задышливо объявляю я. — Семь, и это…
Но Афина на меня не смотрит. Крупно, с силой моргая, она хмурит брови. По лицу текут слезы. Одна ее рука тянется к горлу, другая колошматит меня. Губы приоткрываются, и наружу вытесняется глухой, тошнотный хрип.
Она давится.
Срочно брюшной толчок по Хеймлиху! Что я о нем помню с начальной школы? Да ничего. Но тем не менее подхожу сзади, обхватываю Афину за талию и надавливаю ей на живот, чтобы комок вылетел наружу (какая она тонюсенькая!), но Афина по-прежнему мотает головой, хлопая меня по руке. Блинчик наружу не выходит. Я сжимаю и надавливаю еще и еще раз — не срабатывает. Мелькает мысль схватить телефон, нагуглить «Хеймлих» или глянуть инструкцию на YouTube. Но на это уйдет драгоценное время, целая вечность.
Афина исступленно бьется о шкафчики. Лицо полиловело.
Помню, несколько лет назад в новостях была заметка о девушке-мажорке, которая насмерть подавилась на конкурсе поедания блинов. Я, помнится, как раз сидела в тубзике, прокручивая детали той статейки: способ вот так внезапно, нелепо и никчемно уйти из жизни вызывал непристойное восхищение. По словам парамедиков, блинчики в горле той девицы имели сходство с цементным комом. Кусок цемента.
Афина дергает меня за руку, указывая на мой телефон. Глаза умоляюще блестят.
«Помоги мне, — выдавливает она одними губами. — Помоги, помоги».
Дрожащими пальцами, лишь с третьей попытки разблокировав телефон, я набираю 911. Меня спрашивают, что произошло.
— У меня тут подруга, — заторможенно отвечаю я. — Задыхается, чем-то подавилась. Я пробовала сделать ей «хеймлиха», но ничего не выходит.
Рядом Афина, скрючась, жмется грудиной к спинке стула, всеми силами пытаясь проделать над собой тот самый толчок. Движения становятся все более нелепы и угловаты — она как будто хочет нанизаться на стул, однако это ничего не дает; рот раскрыт, но наружу ничего не выходит.
— Какой у вас адрес?
Вот черт, я же не знаю, где живет Афина.
— Точно не скажу. Я здесь у нее, только она своего адреса назвать не может физически. — Я лихорадочно соображаю. — Так. М-м… Тут через дорогу мексиканский ресторанчик, а рядом книжный. Типа того.
— А можно точнее?
— Э-э… Дюпон! Дюпон-Сёркл! Возле метро, а в доме такая красивая вращающаяся дверь.
— Жилой комплекс?
— Что? Да.
— Индепендент? Мэдисон?
— Точно, Мэдисон! Он самый.
— Номер квартиры?
Я не знаю. Поворачиваюсь к Афине, которая свернулась калачиком на полу и дергается так, что просто ужасно смотреть. Я разрываясь между тем, чтобы ей помочь и глянуть номер на двери, но тут вспоминаю: этаж девятый, вид с балкона на весь Дюпон-Сёркл.
— Девятьсот семь, — выдыхаю я в трубку. — Умоляю, приезжайте скорей. О боже…
— «Скорая» уже выехала. Пациент в сознании?
Я оглядываюсь через плечо. Афина уже не брыкается. Шевелятся единственно плечи, вздымаясь дикими рывками, как у одержимой.
Затем и это прекращается.
— Мэм?
Я опускаю трубку. Вокруг все плывет. Я протягиваю руку и трясу Афину за плечо: реакции никакой. Широко раскрытые глаза глядят неподвижно и страшно; мне невыносимо на них смотреть. Я притрагиваюсь пальцами к ее шее, проверяя пульс: его нет. Диспетчер говорит что-то еще, но я не понимаю. Я не могу разобраться в своих собственных мыслях, и все, что происходит дальше, между стуком в дверь и ворвавшимися в квартиру врачами «скорой», — сплошь темное, невразумительное пятно.
