ДОМОЙ Я ВОЗВРАЩАЮСЬ ТОЛЬКО ПОД УТРО.
Документирование смерти, по-видимому, занимает очень много времени. Врачи «скорой» должны проверить каждую гребаную деталь, прежде чем смогут официально написать на своих планшетах: «Афина Лю, 27, пол женск., мертва, так как подавилась гребаным блином».
Я даю показания. Сижу на стуле, неотрывно глядя в глаза врачихе — светло-серые, почти прозрачные, к векам пристали комочки туши, — а позади меня на кухне носилки, и там возятся люди в униформе, укрывая чем-то пластиковым тело Афины. «О боже… Боже, это же мешок для трупов. Все происходит на самом деле. Афина мертва».
— Имя?
— Чье?
— Ваше.
— Джун… То есть Джунипер Хэйворд.
— Возраст?
— Двадцать семь.
— Откуда знаете покойную?
— Она… она была мне подругой. Мы с ней дружим с колледжа.
— Что вы здесь делали этим вечером?
— Мы? Отмечали. — Мой нос пощипывают слезы. — Она только что подписала контракт с Netflix и была вне себя от счастья.
Я до одури напугана, что меня сейчас арестуют за убийство. Но это глупо — Афина подавилась, и глобула (они упорно продолжают называть это «глобулой» — что за слово такое, «глобула»?) сидит пломбой прямо у нее в горле. Признаков борьбы никаких нет. Она сама меня позвала и впустила; люди видели, как мы дружески сидели в баре («Позовите того парня из „Грэхэмса“, — тянет меня сказать, — он все подтвердит»).
Да почему я вообще пытаюсь себя выгораживать? Все эти детали ничего не значат. Я этого не делала. Не убивала. Просто смешно; смешно, что я даже переживаю об этом. Ни одно жюри присяжных не вынесло бы здесь обвинительный вердикт.
Наконец меня отпускают. На часах четыре утра. Офицер (в какой-то момент прибыла полиция, что, видимо, происходит при наличии трупа) предлагает подвезти меня домой в Росслин. Бóльшую часть пути мы проводим в молчании, и лишь когда подъезжаем к моему дому, он бормочет что-то сочувственное — я слышу, но не усваиваю. Пошатываясь, я забредаю в свою квартиру, скидываю туфли, срываю лифчик, полощу рот и валюсь на кровать. Некоторое время я сорванно, с подвывом реву, избывая из себя тот жуткий, скребущий нутро негатив, а затем, после одного мелатонина и двух лунест, меня оглушает сон.
Ну а в сумке, неприкаянно брошенной на полу возле кровати, лежит рукопись Афины — мешком раскаленных углей.
2
Скорбь? Но это странно. Афина была всего лишь знакомой; пусть и хорошей, но не близкой подругой. Говоря это, я чувствую себя сукой, но она действительно не была так важна для меня и не оставила в моей жизни дыры, которую мне теперь нужно научиться обходить. Нет ощущения черной, удушающей потери, которую я, скажем, испытала со смертью отца. Я не хватаю ртом горький, неутоляющий воздух. Не лежу после бессонной ночи, вяло размышляя, стоит ли вообще выползать из постели. Не киплю злом на всех встречных в удивлении, как они могут продолжать разгуливать по миру так, будто он не перестал вращаться.
Смерть Афины мой мир не разрушила, она просто сделала его… несколько странным. Свои дни я провожу как обычно. В основном, если не задумываться об этом слишком уж плотно, не зацикливаться на воспоминаниях, я в порядке.
И все-таки я там была. Я видела, как умирает Афина. Те первые несколько недель в моих чувствах преобладает не столько горе, сколько тихая потрясенность. Ведь это действительно произошло. Я в самом деле смотрела, как ее пятки тарабанят по паркету, а пальцы вцепляются в шею. Я реально просидела рядом с ее безжизненным телом целых десять минут, пока приехала «скорая». Видела эти выпученные глаза — пораженные, незрячие. Эти воспоминания не вызывают во мне слез — я не смогла бы описать это как боль, — но я действительно смотрю на стену и бормочу «Что за хрень?» по нескольку раз на дню.
Смерть Афины, должно быть, попала в заголовки: мой телефон разрывается от звонков друзей, стремящихся сказать что-нибудь корректное, участливо-встревоженное («Эй, я просто мимоходом: как у тебя дела?»), и знакомых, пытающихся выведать все пикантные подробности («БОЖЕ, я видела в Twitter: ты реально была ТАМ?»). Отвечать у меня нет сил. Я лишь гляжу, как красные циферки счетчиков посещений, накапливаясь, тикают в уголке экрана; наблюдаю с трепетом и изумленным отвращением.
По совету моей сестры Рори я посещаю местный кружок поддержки, а также психоаналитика, специализирующегося на горе. И тот и другой заставляют меня чувствовать себя еще гаже, потому что внушают мне версию дружбы, которой не существовало, и мне крайне трудно им объяснять, почему я не углубляюсь из-за Афины в депрессию, так что я больше не посещаю ни того ни другого. Я не желаю распинаться о том, как я по ней тоскую, или что мои дни без нее кажутся безысходно пустыми. Проблема в том, что мои дни совершенно нормальны, за исключением единственно смущающего факта, что Афина, язви ее, мертва — так уж вышло — и я не знаю, как мне вообще к этому относиться, поэтому начинаю пить и заедать питье жратвой всякий раз, когда по вечерам подкрадывается тоска, и за несколько недель от всех этих мороженых и лазаний я весьма заметно раздалась, но это, пожалуй, и есть то самое плохое, о чем можно переживать.
А так я сама дивлюсь своей ментальной стабильности.
Срываюсь я только раз, через неделю после произошедшего. Толком не знаю, что послужило толчком, но в ту ночь я действительно часами штудирую пособие Хеймлиха на YouTube, сравнивая его с тем, что делала я; пытаюсь вспомнить, точно ли лежали мои руки, достаточно ли резко я надавливала. Я могла ее спасти. Фраза, которую я вслух повторяю снова и снова, в духе леди Макбет, вопящей о своем «проклятом месте» [6]. В моих силах было не терять головы, сообразить, как все правильно делать, сжать кулаками область над пупком и устранить затор, после чего Афина смогла бы снова дышать.
Я — причина, по которой она умерла.
— Не дури, — одергивает меня Рори, когда я в четыре утра звоню ей, рыдая так, что едва могу что-то выговорить. — Перестань сейчас же! Не смей даже думать! Ты меня поняла? Ты здесь ни при чем. Ту девушку ты не убивала. Ты невиновна. Понимаешь?
Чувствуя себя дитятей, я лепечу в ответ:
— Да. Хорошо. Ладно.
Но это как раз то, что мне сейчас нужно: слепая вера ребенка, что мир настолько прост и что если я не хотела сделать ничего дурного, то и вины моей ни в чем нет.
— С тобой точно все в порядке? — с нажимом спрашивает Рори. — Или хочешь, чтобы я позвонила доктору Гэйли?
— Не надо! О боже, нет. Я в порядке. Доктору Гэйли не звони.
— Хорошо, не буду. Просто она нам сказала, что если ты когда-нибудь начнешь соскальзывать…
— Я не соскальзываю. — У меня вырывается глубокий вздох. — Тут дело не в этом. Со мной все в порядке, Рори. Вообще Афину я знала не так уж и хорошо. Все нормально.
Через несколько дней после новостного взрыва я выкладываю в Twitter длинную заметку о том, что произошло. Чувствую я себя паскудно: у меня ощущение, что я пишу по шаблону, эксплуатируя бессчетные клише на тему «тяжелой утраты», которые бесстыдно надергиваю из разных источников. Пускаю в ход заезженные фразки типа «трагический несчастный случай», «все еще не в силах осознать», «мне до сих пор не верится». В детали я не вдаюсь — это мерзко. Пишу о том, как я потрясена, и что Афина для меня значила, и как сильно мне будет ее не хватать.
От незнакомых людей продолжают поступать сочувственные писульки, как они сожалеют, и что я должна беречь себя, и как это вопиюще несправедливо — нести такой груз скорби, как я сейчас. Называют меня «хорошим человеком». Посылают объятия и наилучшие пожелания. Спрашивают, могут ли они объявить для моей терапии сбор средств (идея соблазнительная, но сказать «да» мне неловко). Кто-то даже предлагает целый месяц ежедневно привозить мне домашнюю еду. Это я отвергаю: мало ли кто может скрываться там, под личиной интернета (какой-нибудь маньяк траванет — недорого возьмет).
