– Интересно складывается жизнь, – отметил Марфин, поднимая рюмку в безмолвном тосте. – Сколько мы с тобой знакомы? Тридцать пять? Сорок лет?
– Около сорока. Мы как раз на нашу улицу переехали.
– Мда. Сорок лет… Я пошел в чиновники, ты в бандосы.
– В бизнесмены, Жень.
Марфин отмахнулся:
– В бандосы, в бандосы. Даже не спорь, мы здесь одни и оба все знаем. Потом я возглавил Южный округ, а о тебе говорили, как об одном из лидеров преступного мира. Карьера, однако… И вот я глава города, а ты меценат и инвестор. И наши дорожки в очередной раз сошлись.
– Значит, небу так надо, дружище.
СМИ каким-то образом прознали про самоубийство Фокина. Уже днем весь российский сегмент интернета взорвался новостными заголовками вроде «Душитель из Ямы повесился в камере» или «Последнее убийство маньяка: 37-й жертвой стал он сам». Телефоны пресс-служб Следственного комитета и МВД – от городского УВД до центрального аппарата – разрывали репортеры с просьбами, даже требованиями, предоставить информацию.
Ближе к вечеру СК РФ разродился скупым пресс-релизом. Но в вечерних новостях на всех центральных каналах страны появился сюжет с выступлением перед журналистами следователя, ставшего знаменитым благодаря делу душителя из Ямы – руководителя отдела СК по городу Ефима Гапонова.
– …В отношении Фокина была избрана мера пресечения в виде ареста и заключения под стражу в одиночной камере СИЗО №1. После задержания лично я, поскольку я возглавлял и возглавляю следствие, вел его допросы. И я сейчас могу вам сообщить, что на допросах подозреваемый вел себя в крайней степени неадекватно. Он переходил от роли бога, которому дано решать, кому жить, а кому умереть, к роли маленького испуганного мальчика, который плачет и, простите, писается в штаны. Поэтому мною было назначено проведение психиатрической экспертизы с целью установить степень вменяемости подозреваемого. На следующие сутки он покончил с собой. Фокин повесился в одиночной камере, предварительно выколов себе глаза столовым прибором, похищенным им во время приема пищи. Этот факт не был замечен ответственным сотрудником следственного изолятора, в отношении которого в настоящее время проводится служебное расследование. Что касается расследования 36 убийств, вменявшихся Фокину, то следствие продолжается. Однако дело можно считать раскрытым…
– …Небу так надо? – с грустной иронией повторил Марфин.
Во вращающемся кресле он повернулся к окну. Высокое, с овальным сводом – по моде тех далеких времен, когда было отстроено здание нынешней администрации города – оно выходило на ночную улицу. Вдоль горизонта неровными заплатками тянулись крыши домов. Исторический центр города мирно спал, набираясь сил перед новым трудовым днем.
– Небо дало мне больше, чем всем остальным в этом городе, – сказал Марфин. – И отняло у меня больше, чем у очень многих в этом городе… Не знаю, какие у неба планы и какой сценарий, но знаешь что, Андрей? Если существует реинкарнация, переселение душ, и если мы после смерти вновь возвращаемся сюда, в этот мир, чтобы снова взрослеть, совершать ошибки, жить, заводить семью – а потом терять близких и постепенно рассыпаться в прах – снова и снова, воплощение за воплощением… То я не в состоянии придумать ничего более жестокого, чем этот мир. И это небо. С меня хватит боли. После смерти я хочу просто раствориться. Исчезнуть навсегда… Андрей, у тебя есть дети. И ты отлично знаешь, что для родителя важны только они. Дети – центр вселенной, дети – основа мироздания. Только они и имеют значение. Так было всегда. Так будет всегда. Это прошито в наших генах, потому что продолжение рода – самое важное для человечества. Но когда твой род не может продолжиться, потому что детей у тебя отнимают… Что может быть страшнее?
За два часа до встречи в кабинете Марфина на третьем этаже городской администрации Константинов провел еще одну, гораздо более короткую, встречу. Его матовый автомобиль представительского класса подъехал к извилистой дорожке, ведущей к набережной. Набережная единственной реки, лениво протекающей вдоль южных границ города, была пустынна – всему виной проклятый, ливший второй месяц подряд, дождь. В тени деревьев Константинова ждал встревоженный человек, спрятавшийся под черным, блестящим от шлепавших по нему капель, зонтом.
– Сработано чисто?
– Само собой, Андрей Витальевич.
Константинов извлек из внутреннего кармана пухлый конверт, набитый крупными купюрами, и вручил человеку. Тот сразу же спрятал деньги в одном из многочисленных карманов форменного камуфляжного бушлата.
– Теперь мы в расчете, – кивнул Константинов. – Я больше тебя не побеспокою. Удачи на службе.
Он уже хотел поднять глухо тонированное окно, но вспомнил еще что-то.
– Да, про деньги. Даже не вздумай положить их в банк или сразу тратить. Потерпи четыре месяца. Уйдешь на пенсию – и тогда трать спокойно. Ты же на море хотел переехать? Купи там скромный домик на пляже и наслаждайся жизнью. На домик, кстати, как раз хватит.
А потом лимузин укатил, шелестя по мокрому асфальту, и исчез за поворотом.
Майоров похлопал по карману, приятно оттягивавшему форменный бушлат, и быстро зашагал к своему авто.
И вот сейчас Константинов тянул дорогой коньяк и смотрел на друга детства, видя, что потеря близких делает с людьми.
Марфин подлил ему еще и раскурил потухшую сигару.
– Знаешь, Андрей… У боли много отличий. Обида. Легкое недомогание. Желание спрятаться, чтобы зализать раны… Но есть такая боль, избавиться от которой невозможно, как ни старайся. Можно напиться, можно наглотаться таблеток – бесполезно все. Она сильнее тебя. Она больше тебя. И тогда все остальное уходит на второй план. Мир словно исчезает. Ты можешь стоять в толпе людей и говорить с ними, но тебя нет среди них. Ты там, внутри, где есть только ты – и твоя боль. Постепенно мы сами становимся этой болью. Или, может быть, это она становится нами… А потом у тебя появляется шанс отомстить. Ты получаешь надежду вырваться из ада. Но знаешь, что я тебе скажу? Это обман.
Константинов пристально смотрел на Марфина.
– Жалеешь?
– Нет, – без запинки ответил глава города. – Он должен был умереть. Умереть точно так же, как моя Наташа. И спасибо тебе еще раз за то, что предложил помощь… Нет, Андрей, я говорил о другом. У меня была надежда, что станет легче. Теперь я понял, что ошибался. Месть не приносит облегчения, она не забирает боль. Месть лишь позволяет тебе исполнить свой последний долг до конца. Тебе остаются только боль и тикающий где-то счетчик, который однажды принесет облегчение и заберет все.
Поляков курил, развалившись на матраце, и смотрел на ноутбуке видеосюжет, посвященный самоубийству Кирилла Фокина. Смотрел уже который раз, нажимая на кнопку повторного воспроизведения сразу же, когда ползунок хронометража подбирался к концу.
– … В результате масштабной спецоперации, проведенной сотрудниками Следственного комитета совместно с работниками уголовного розыска, ГИБДД и при поддержке подразделений специального назначения, был задержан подозреваемый Кирилл Фокин, – повторял Гапонов журналистам и Полякову снова и снова. – Через двое суток после задержания Фокину было предъявлено обвинение в создании устойчивой организованной преступной группы, совершившей убийства 25 граждан. Кроме того, лично Фокину предъявили обвинения в 10 убийствах девушек и молодых женщин, совершенных в течение последних 18 лет на территории Замаячного поселка областного центра. Все эти преступления отличаются крайней жестокостью и схожи по манере исполнения…
У Полякова не было никаких сомнений, что Кириллу помогли отправиться в лучший мир, если надеяться на его существование не было слишком наивным. Кто помог? Плутать в лабиринтах догадок и версий можно было до бесконечности. Полякову все это было неважно. Кирилл заслужил смерти. Если бы Полякову кто-нибудь предоставил такой шанс, он бы с удовольствием разрядил в него целую обойму.
В одном следствие было право. Кирилл получил травму в детстве. Это Поляков помнил и сам, по рассказам, которые много раз слышал в юности – от приятелей, от шушукающихся на лавочке взрослых, от Вали.
Возможно, в три года Кирилл действительно видел тело повесившейся матери.
Поляков не мог даже предположить, что творилось в голове у женщины, которая покончила бы с собой на глазах маленького ребенка. Расправляться с собой – это вообще последнее дело. Поляков не был гедонистом, получающим наслаждение от жизни – наоборот, у него и жизни-то как таковой не было. Но даже в пьяном бреду он не мог допустить возможность добровольного ухода. Что-то в глубине, какая-то программа, возможно, одна из самых глубинных, протестовала против даже мимолетной мысли об этом.
