Самогон для "НЗ" Гаврила Степанович настоял на мандариновых корках, а сивушные масла абсорбировал посредством древесного угля. Пился самогон легко и под луковицу, и под карамельные подушечки. Расположившись в шезлонге у печи, я выпил под то и под другое. Минут пятнадцать или около того я тренировал Банзая прыгать через кочергу.
— Нет, ты не Брумель, ты — другой. — Разочарованный в нем как в прыгуне, я бросил кочергу на жестяной поддон, усыпанный пеплом.
Кочерга звякнула, и Банзай тут же без разбега взял метровую высоту. Приз, тонкую дольку сала, вытянутую из блюдечка, Банзай истратил прямо на столе. Еще две дольки он сбросил Хасану, который вел за нами наблюдение, сидя на веревочном кругу, точно дрессированный тигр на тумбе. Взаимовыручка. Чувство локтя. Так мы и жили.
"А все же боязно человеку, — рассуждал я над мучениями картонной папки Белявского, корчившейся в пламени. — Боязно ему на Страшном суде представиться не в чем его мать родила, а в том, что он сам на себя впоследствии напялил. Не получи академик смертельных ран, черта лысого он сознался бы, где сыворотка. Так и расстались бы мы в уверенности, что эксперимент прошел безуспешно. А Пороз, получив желанный эликсир, рос бы, наливался бы соком и готовился бы унаследовать империю".
Легкий, но какой-то устойчивый запах гадости из лопнувших ампул еще витал в воздухе. Что она представляла собой? Не знаю. Возможно, растительный наркотик, рецепт которого Белявский, скитаясь по тайге, выпытал у шаманов и которым они пользовались, готовя свое немытое тело к путешествию в страну мертвых. Возможно, мощное психотропное средство, угнетающее в нейронах "биомашины" ее собственное эго и внедряющее осознание новой личности. Так или иначе, "ультима рацио" Белявского, его последний довод, испарился.
— Противоядие, — объяснил я Хасану, прикладываясь к жестяной кружке. — Дезинфекция.
Дверь в прихожей громко хлопнула, и дом сразу наполнился голосами. Голоса вломились в кухню.
— Здорово, земляк! — пробасил позади меня смутно знакомый голос. — Хорош дурью маяться!
— Это он меня довез. — Следующий голос мог принадлежать только Гавриле Степановичу.
Я обернулся. Продуктовый извозчик Виктор в неизменном своем шерстяном топорике, сбившемся на затылок, поддерживал егеря. Но шатало обоих.
— Кто б сомневался, — промямлил я, не вставая с шезлонга.
Вот и еще одна война закончилась миром.
— Степаныч ко мне вчера с электрички заехал! — Виктор помог Обрубкову стащить сапоги. Хасан сразу взял их под охрану. — А у меня бюллетень! Посидели! Он-то меня и вылечил! Вот справка, убедись! — Виктор бросил мне на колени бумажку.
Это была даже не справка, а копия анкеты, заполненной по-немецки. На шапке анкеты темнела кокарда с хищной птицей, сжимавшей в когтях диск со свастикой. В левом нижнем углу, схваченная молниеносной гестаповской печатью, была фотография хмурого мужчины.
Я понял, что Гаврила Степанович, будучи в Москве, воспользовался связями и добыл из спецархива документальное подтверждение сотрудничества Витиного папаши с тайной полицией рейха.
— Полюбуйся! — Шофер ткнул пальцем в фотографию. — Предок мой, иуда! Если б Степаныч не приморил его тогда, меня бы даже в пионеры не взяли! А так я — сын героя! И от голода не подох с младшей сестренкой на государственную пенсию! И квартира в райцентре отдельная! И все ты, Степаныч!
Виктор, повалившись в ноги Обрубкову, припал губами к подолу его тулупа, словно к знамени полка.
"Любит здешняя публика на коленях ползать, — пришла мне в голову злая мысль. — Безусловный рефлекс. Со времен крепостного права укрепился".
— Ну, будет, будет. — Егерь оттолкнул его и, пошатываясь, встал. — Сергей, готовь самовар.
— Сам готовь, — отозвался я, заново раскурив потухшую сигарету.
— Сам так сам. — Гаврила Степанович не стал артачиться. — Но сначала — тост. Я гляжу, ты без нас уже начал. Это ничего. Мы тоже начали без тебя. Квиты. За тебя, парень. За то, что принял ты бой и очистил наши Пустыри от скверны. За то, что я сомневался в тебе. Наливай, Витюха.
Шофер забрал из моих рук пустую кружку и, взяв с полок еще две, забулькал где-то сзади.
— Все спалил, гоголь-моголь, или тетрадки мои хоть оставил? — справился егерь.
— Оставил, — буркнул я. — Где лежали, там и лежат.
— А что Настена тебе отставку дала, так не кручинься. Тяжело девке, сам пойми. — Голос егеря звучал уже из кабинета. — Ты принял мужское решение, и — баста.
Меня совершенно не удивило, что Обрубков находился в курсе всего, что произошло за время его отсутствия. Не удивило даже то, что он уже знает про отставку, хотя прошло всего часа три. Если в первую ночь моего приезда он знал о том, что я во сне бредил Нобелевской премией, отчего б ему не знать и то, что я не пошел на сделку с Паскевичем? Такая у него должность. Коронер на общественных началах. Человек, знающий все о жизни, любви и смерти.
— Вот! — Гаврила Степанович подошел ко мне с японским трофейным мечом, оставленным, как и "Зауэр", коллегами в его распоряжении. — Посвящаю тебя, Сергей. Этой шашкой косоглазый офицер харакири себе сделал. Самураи не сдаются. Ты — доказал.
— Мы пить будем, Степаныч, или как? — нетерпеливо пробасил Виктор.
Наполненные кружки вкупе с ломтями черного хлеба были розданы всем участникам церемонии. Через час мы уже раскладывали на три голоса песню "Ворон".
— За что тебя баба отшила? — спросил Виктор, наливая.
— Из другого класса она, — ответил я мрачно.
— Из параллельного, что ль?
— Мы щи лаптем хлебаем. — Я уронил голову на стол, куда она все равно стремилась. — А они — дочь известного академика. Не пара мы им. Они — аристократы, мы — разночинцы, понял?
— Воспрянь, Сергей, — одернул меня Обрубков. — Заливаешь.
— Кто это, разночинцы? — Шофер потряс меня за плечо, заинтригованный словом, которое, как видно, было им пропущено в ходе освоения программы средней школы.
— Мы. — Я собрал свои мысли и приосанился. — Были мы разночинцы, с руганью на устах нам довелось мочиться в самых святых местах. Стихотворение.
— Есенин, — удовлетворился Виктор в полной мере. — Жизненная штука. Ну что? Сотрем линию между городом и деревней?
— А кто против? — Я с трудом, но кружку поднял.
— Кто не с нами, тот и против, — ответствовал Гаврила Степанович.
Мы стерли позорную грань между разными категориями населенных пунктов. Потом спели песню "Гренада". Потом Виктор и Обрубков обсудили международное положение.
— Пока Остров Свободы наш, американцы пусть не трындят. — Виктор захрустел соленым огурцом. — Советские боеголовки — самые лучшие.
— У нас мирное сосуществование, — возразил егерь. — Мы — за мир. Мы их тихой сапой возьмем. Закрытой конкуренцией в космосе.
— Точно! — Виктор захрустел уже луковицей. — Как думаешь, Степаныч, на Марсе будут яблони цвести?
— Вряд ли, — усомнился Обрубков. — Жарко. Там бананы цвести будут. Но не это главное.
— А что главное? — Виктор снова разлил "нержавеющий запас" по кружкам.
— Главное, что я к родственничкам своим заехал в Москве. — Егерь придержал меня на табуретке. — Племянник мой, а твой, Сережа, друг — законченный оболтус. Матери хамит. Шалав каких-то в квартиру водит. В Морфлот его надо призвать на срочную. Там его научат поручни драить.
— На сверхсрочную, — отозвался я, засыпая. — Срочную Губенко уже в стройбате отбарабанил.
— Ну как? — выступил Виктор с предложением. — Сотрем черту между прослойкой и рабочими?
— Сотрем, — согласился я. — Но мне больше не наливать.
— Отбой! — принял волевое решение Гаврила Степанович.
Наша с Анастасией Андреевной бывшая двуспальная кровать приняла меня как родного.
Ни свет ни заря меня уже тряс за плечо лесничий Филя.
— Чего тебе? — Рот у меня был, как у сушеного леща, а в темя кто-то настойчиво стучался.
