— Настя велела до станции отвезти, — виновато признался Филя.
— А ты и рад стараться. — Я встал и, задевая по дороге все предметы обстановки, поплелся на кухню к рукомойнику.
Рукомойник бездействовал. Филя, следовавший за мной по пятам, любезно наполнил его водой из ведерка. Утопив затылком клапан устройства, я занял позу водящего в чехарду и стоял так, пока волосы мои не намокли. Потом я степенно подошел к столу, наполнил кружку "нержавеющим" самогоном и залпом опорожнил ее. Молодой и здоровый мой организм, окрепший на природе, легко усвоил экологически чистый продукт Гаврилы Степановича, и мне стало легче. А как только мне стало легче, мне стало тяжелей. Но вымаливать у Насти пощаду было бессмысленно, я это знал. Она тоже, как и я, принадлежала к поколению, не умеющему прощать.
— Ты выходи, — очнулся Филя, стоявший у рукомойника с вафельным полотенцем. — Зажигание-то я не выключил.
Как он исчез, я даже не заметил. Обернув бубен, унаследованный от Паскевича, газетой "Правда", я уложил его в пустой чемодан академика. Меткое и убедительное название придумали большевики для своего основного печатного органа. "Правда". Все сомнения — прочь. Подтасовка любых данных априори исключена. Я снял с вешалки свой драный пуховик — остальное с вечера было на мне — и окинул прощальным взглядом нашу кухню. Будить Гаврилу Степановича я не стал. Опираясь на самурайский меч, я вышел из дома.
Вскоре я уже трясся, проезжая по улице Пустырей. Мое похмелье и общее состояние дороги несли за то совместную ответственность. Все окна в "Замке" Реброва-Белявского оказались раздернутыми, что было добрым признаком. Здесь Филя совершил остановку по требованию.
В доме Алексея Петровича меня встретили как члена семьи.
— Захарка о тебе с утра спрашивает! — шумел отец, обгоняя меня на лестнице, будто резвый подросток. — Где да где! Сережу ему подайте!
— Мне бы водочки, — сознался я на верхней площадке, смущенный и оказанным приемом, и собственной просьбой.
— Ты прямо к нему, а я мигом! — верно оценив наметанным оком мое состояние, Алексей Петрович покатился куда-то вниз.
Захарка, осунувшийся и бледный, сидел на кровати.
— Сережа! — Он сбросил одеяло и, путаясь в длинной ночной рубахе, устремился мне навстречу. — А здорово мы… Нет! А здорово я проспал! До самой железной дороги!
Прежде чем он, подхваченный, повис на моей шее и обвил меня голыми ногами, я заметил на полу железную дорогу. Состав из локомотива и трех вагончиков носился по кольцевой трассе, подскакивая на рельсовых стыках.
— Шустовский! — с подносом в руках торжественно провозгласил Алексей Петрович, являясь в детскую. — От прадеда остался непочатым! В память о лучших временах купечества нашего!
Чудеса да и только! Покрытая пылью бутыль с высоким горлышком, взятая под стражу блюдцем с лимонными дольками и корзинкой очищенных грецких орехов, сразила меня сильнее, чем выздоровление паренька.
В том, что мальчик выкарабкается, я мало сомневался, но скажите мне, что где-то еще сохранился подлинный шустовский коньяк, я бы не поверил.
— Тятя, это — Сережа! — крикнул мальчик, спрыгивая на пол. — Можно саблю подержать?
Про самурайский меч под мышкой я совсем и забыл.
— А почему она тупая? — Захарка провел пальцем по ножнам.
— Затупилась в сражениях с китайским драконом, — объяснил я доступно. — Помнишь дракона у деда Гаврилы на ковре?
— Ну?
— Вот тебе и ну!
— Так дракон же не настоящий! — Захарка рассмеялся. — Он же плоский!
— Он тоже затупился в сражениях с саблей.
— Твое здоровье, Сергей! — Разлив по высоким рюмкам благородный напиток, Ребров-Белявский чокнулся со мною.
— Вы же не пьете, — напомнил я.
— Это смотря что, — отвечал он рассудительно. — И смотря с кем. И смотря по какому поводу.
Коньяк оказался превосходен. Удивительные бывают на свете коньяки. Они могут прогнать печаль и прогоняют ее. Верьте мне, люди. Я теперь в коньяках разбираюсь.
— Сережа, а ты знаешь! — Захарка схватил меня за палец и потащил к постели. — После твоей сказки я спал все равно как мертвая царевна и семь богатырей! И еще в сон клонит! Но ты мне сказку доскажи, тогда я посплю недолго!
— Напомни-ка, где мы остановились. — Я накрыл его одеялом и присел на край постели.
Видно, бой логоса с Паскевичем не прошел для мальчика даром, и сознание его требовало длительного отдыха.
— Ну, чувак тот, Гущин, поехал в тридевятое царство какой-то беллетристикой всех удивить!
— Так вот. Ехал туда Гущин тридцать лет и три километра. По пути он встречал разных полезных зверушек и складывал их в пишущую машинку: Рыбку с зонтиком, Барабанщика отставной козы, Рака свистящего и Жучка-с-ноготка. Все они были артефакты.
— Почему артефакты? — спросил интересующийся деталями Захар Алексеевич.
— Потому что факты уже давно повывелись. Но суть не в том. А суть в том, что артефакты не могли спать. Они засыпали только на очень низкой частоте.
— Почему на низкой?
— Чтобы падать с нее было не больно.
— А не надо на край ложиться, — заметил мой слушатель. — Надо посередке лежать, как я.
— Верно, только ни Гущин, ни артефакты этого не знали. Они были дремучие, поскольку вышли из леса. И открылось перед ними все тридевятое царство, словно Книга Бытия. Но в тридевятом царстве на троне сидел злой Цензор. Это уже был Цензор Четвертый.
— Почему четвертый? — засыпая, пробормотал Захарка.
— А действительно, почему четвертый? — полюбопытствовал Ребров-Белявский, когда сын его уже крепко спал и мы с Алексеем Петровичем, сидя в библиотечной комнате, допивали благороднейший из коньяков.
— После третьего не закусывают, — поделился я опытом, вытряхивая из предложенной пачки американскую сигарету.
Прощаясь, мы с Алексеем Петровичем тепло обнялись и пожелали друг другу всевозможных успехов в учебе и труде.
— Чего так долго? — проворчал Филя, продрогший верхом на мотоцикле.
— А тебе не терпится, да? — спросил я, погружаясь в коляску.
— Просто в перерыв между электричками попадем, — пожал плечами гигант.
— Попадем, так обратно вернемся.
Данная перспектива его не устраивала, и Филя взял с места в карьер.
Проезжая мимо нашего с Настей разбитого очага, я отвернулся. К горлу моему подступил комок. Что ждало меня впереди? Да, собственно, ничего. Пивная в Столешниковом переулке.
На околице деревни нас задержали патрульные. Проверив поклажу, незнакомые мне сотрудники органов обратили внимание на меч.
— Холодное оружие, — констатировал один, выдвигая остро отточенный клинок из ножен.
— Я его вскипячу, — сказал я. — Как до Суворовского доеду.
— Я тоже Суворовское заканчивал, — оживился второй патрульный. — Ну? Как там?
— Нормально. — По большому счету мне было все равно, вернут мне подарок Обрубкова или нет. — Музей боевой славы открываем. Ветеран войны Обрубков пожертвовал экспонат будущим защитникам Отечества. Он тоже когда-то в знаменитых стенах проходил науку побеждать.
— Ты же вроде гуманитарий, — усомнился его коллега-пограничник. — Такая на тебя информация.
— Мы шефство взяли, — продолжил я пассивную защиту.
— Проезжай! — махнул рукой бывший суворовец. — Под мою ответственность!
"Меч и бубен, — усмехнулся я мысленно, когда Филя газанул из поселка. — Такой отныне будет мой фамильный герб".
Эпилог
Настю я встретил случайно. Издали, пересекая Тверской бульвар, я заметил ее золотую косу, и сердце мое сперва замерло, а потом — бешено заколотилось. Она толкала перед собой коляску, опустив голову и не глядя по сторонам. Должно быть, вела беседу с тем, кто в ней ехал. Вообще-то я торопился в "Яму". "Ямой", между своими, называлась пивная в Столешниковом переулке, а завсегдатаи — соответственно "ямщиками". Вообще-то меня ждали там Семашко и Завадский. По банке они, скорее всего, уже приняли. Когда кого-то ждешь или догоняешь, лучше, конечно, принять. Особенно ежели с похмелья. Но я и так ее догнал. Я догнал ее уже напротив устья Малой Бронной.
