Сердце гулко колотилось в груди под взрывчаткой. Пакеты с гвоздями впивались в тело как когти.
Дверь скрипнула, и я снова ощутила присутствие Габриеля.
— Он не знает того, что знаешь ты, — прошептал Трэйвер.
Габриель молча обошел меня, как кот, выслеживающий мышь.
— Я сделаю все, что ты захочешь, как только буду знать, что моя дочь в безопасности.
Он промолчал, но тишина действовала на нервы словно визг.
Это часть его плана? Неужели я сейчас пробиваюсь в самое пекло, именно так, как он спланировал? Я только что усугубила ситуацию? Но откуда мне знать? Неужели Гаррисон сейчас читает о том, что происходит, и качает головой: «Нет, только не это»? Но опять же — откуда мне знать? Неоткуда. Ну и черт с ним!
— А не нравится — убей меня прямо сейчас.
Он несколько раз выдохнул как роженица.
— Плохая идея, да? Если ты меня убьешь сейчас, то парада не будет. А ведь ты этого не хочешь? А? Тебе нужно почувствовать свою власть. Чтобы двести миллионов человек по всему миру смотрели на твое творение. Чувствовали ужас. Думали, что каждый раз, когда они проходят мимо незнакомца на улице, это можешь быть ты.
Я решила давить до последнего.
— Если ты не отпустишь Лэйси, то все, что ты уже проделал, превратится в пыль. В ничто.
За моей спиной заскрипели половицы под тяжестью его веса.
— Как будто тебя никогда и не было. И всем будет плевать. Ты станешь просто очередным убийцей, пустым местом, которого один раз упомянут в новостях, а на следующий день забудут.
Он два раза прерывисто вдохнул, как животное, и снова стало тихо. Казалось, его тень мелькнула рядом, и от этого у меня волоски на шее встали дыбом.
— Значит, по рукам.
Габриель приставил нож к моему горлу. Сталь была теплой, словно лезвие было продолжением его руки. Я почувствовала острую боль, как бывает, когда порежешься о бумагу, и закрыла глаза.
— Я люблю тебя, Лэйси, — беззвучно прошептала я.
Лезвие давило на кожу все сильнее. Я открыла глаза и уставилась на крошечные пятнышки света, проникавшие через повязку, словно это было единственное, что осталось от мира.
Габриель надавил на нож и заставил меня поднять подбородок. Я закрыла глаза и увидела Лэйси среди гигантских секвой. Свободную. Совершенную.
Я почувствовала, как лезвие легонько затрепетало, когда у Габриеля задрожала рука, а потом он молча убрал нож.
— Ты пойдешь по бульвару Колорадо, — сказал Габриель, задыхаясь, как после долгой пробежки. — И растворишься во вспышке взрыва.
У рассвета был свой звук. В темном плену повязки я слышала, как он сползает по склонам гор, спускаясь на равнину. Утро нарушило тишину цокотом сверчков, криками пересмешников и пением петухов, звуками газет, шлепающихся на тротуар, далеким гулом машин. Сначала звуки были единичными, но постепенно заполняли пространство, как набегающая волна.
— Он скоро придет, — прошептал Трэйвер мне на ухо.
Я потянулась к Дэйву, как будто он и впрямь был в комнате.
— Расскажи мне, где ты.
Эту технику я использовала в работе с Дэйвом, когда он только-только пришел в убойный, чтобы отработать умение замечать на месте преступления детали. Иногда вы даже не осознаете, что их видите.
Я попробовала воссоздать картинку по звукам.
— Комната три на три с половиной, окна выходят на юг, там автострада, собаки нет, это не жилой район, а скорее торговый, довольно дешевый…
— А запахи?
Я втянула носом воздух через повязку. В воздухе витал какой-то еле различимый запах. Нет, это не цветы. Его сладость была едкой, как когда вы впервые вдыхаете воздух в помещении, где целые сутки пролежал труп.
— Я не знаю.
— Знаешь. Постарайся.
Я снова сделала вдох, пытаясь мысленно представить себе этот запах так, словно у него был цвет.
— Яркий, сильный.
— И?
— Это животный жир, — прошептала я. В запахе было что-то знакомое, но я не могла вспомнить.
— Анализируй, как ты делаешь на месте преступления.
— Сегодня Новый год, — начала я.
— И что бывает на Новый год?
— Парад… футбол… нет, тут другое…
— Другое.
Я дернулась, словно мысль была лишь веревкой, как те, что связывали меня по рукам и ногам, но не смогла увидеть связь.
— Не вижу.
— Видишь.
— Как?
— Вернись назад.
— Но я не знаю, насколько.
— Это очевидно.
— Новый год.
— Да.
— Первое утро нового года.
— Да.
— Похмелье.
— Да.
Я показала головой.
— Все равно не вижу.
— Видишь.
— Похме… Менудо! Кто-то готовит суп из требухи![18]
Я прислушалась и услышала звук, который не заметила раньше. Почти не слышный, но он все-таки был.
— Вытяжка!
— Хорошо, — похвалил Трэйвер.
— Я рядом с мексиканским рестораном.
Я вглядывалась в темноту повязки и начала прикидывать в голове, где могу находиться, но эйфория от сделанного открытия быстро прошла.
— Кого я обманываю? — прошептала я.
Сегодня во всех мексиканских ресторанах города будут готовить менудо.
— Этого недостаточно, — зло сказала я.
— Расскажи мне о Габриеле.
Я вспомнила, как Габриель зажимал мне рот тряпкой, пропитанной какой-то гадостью, и попыталась нарисовать картинку.
— Сильный, около ста восьмидесяти пяти, правша…
— Ты не говоришь о том, что действительно важно.
— Жизни, которые он отнимает, ничего не значат для него, жертвы — лишь действующие лица его спектакля, они начинают жить только после того, как он их создал.
— Но не его мать.
Одной только мысли было достаточно, чтобы каждый нерв в моем теле натянулся струной. Господи, он перерезал горло собственной матери.
— Нет, с ней было по-другому.
— Как?
— Она была для него живой, настоящей.
— Тогда зачем он ее убил?
— Не знаю.
— В приступе гнева?
Нет. Я не заметила в поведении Габриеля ничего, напоминающего гнев.
— Он спасал ее.
— От чего?
— От самой себя, от воображаемых преступлений или реальных, одному Богу известно.
— А после этого?
Я задумалась.
— А после этого началась его жизнь. Реальностью для него стало то, что он создает на своей сцене. Все остальное, жизни других людей — ложь.
Звук шагов за дверью заглушил голос Трэйвера, и я снова осталась одна, отгороженная от мира темной повязкой. Дверь распахнулась, и вошел Габриель.
— Начинается, — прошептала я.
Он молча подошел и встал за моей спиной. Только что из душа. Я чувствовала запах шампуня. А еще его дыхание пахло кофе, крепким и сладким кофе.
— Если ты попытаешься снять жилет, бомба взорвется, — сообщил Габриель. — Если попытаешься убежать подальше от толпы, то сработает детектор движений.
— Как у Филиппа.
Я слышала, как Габриель выпустил воздух через нос. Он улыбался, даже насмехался над моими словами.
— Если этот твой Гаррисон попробует обезвредить бомбу, то у него ни хрена не выйдет, и тогда вы умрете на пару.
— Но я не смогу приблизиться к параду в этом жилете.
— Он будет спрятан под курткой. Собаки ничего не учуют. А ты полицейский, кто тебя остановит.
Я вспомнила, что у этого израильского пластида нет запаха — идеальная взрывчатка.
— Вы мне нравитесь, лейтенант, — сказал Габриель, снова переходя на «вы». — У меня такое чувство, что я — член вашей семьи. Вы понимаете, что я делаю. Понимаете, что такое власть. И когда я взорву вас на Колорадо, за этим убийством будет наблюдать самое большое количество зрителей за всю историю. Можете себе представить, как по всему миру люди целыми семьями усядутся вокруг телевизоров, чтобы посмотреть Парад роз, и в мгновение ока я просочусь в их жизни, в их дома. Я буду их ночным кошмаром, когда они будут закрывать глаза и пытаться уснуть. Я буду стоять у них за спиной, когда они будут слышать хлопок двигателя и думать, что это взрыв. Я буду везде, потому что вы сделаете меня воплощением ужаса. Это будет ваш прощальный подарок этому миру, лейтенант, вас будут помнить благодаря мне.
— Ты больной ублюдок, и я тебя прикончу.
Он пропустил мои слова мимо ушей, как будто их и не было.
— Когда парад начнется и первый оркестр пойдет по улице, вы выйдете на Колорадо и присоединитесь к ним. Когда я увижу вас, то у вас в кармане жилета зазвонит телефон, и ваша дочка скажет, что она свободна.
Габриель отвязал мои руки от стула и оставил их связанными за спиной.
— А потом вы почувствуете вспышку, волну тепла над сердцем, характерный запах.
— А если я скажу «нет»?
— Тогда я сниму с вас повязку, и вы будете смотреть, как я разрезаю вашу дочь на части, как тушу теленка, и будете слушать ее крики.
Раз — и он снова вернул себе власть надо мной.
