– Очень хорошо, – сказал судья Шимацу. – Мы прервемся до часу дня. Если хотите подать какие-либо ходатайства, мистер Свобода, можете это сделать.
Кейси покинула место свидетеля, и когда миновала дверцу в низком ограждении, отделявшем суд от зрителей, ее окликнула Эшли:
– Как ты себя чувствуешь? Все в порядке?
Казалось, вопрос озадачил Кейси, но она тут же улыбнулась. От наплыва эмоций, захлестнувших Кейси во время дачи показаний, не осталось и следа.
– Конечно, все в порядке, – ответила она. – А почему бы нет? Моего свидетельства должно вполне хватить на то, чтобы лишить Джошуа Максфилда всяких надежд на оправдательный приговор. Обе мы достойно выполнили нашу задачу отомстить за Терри.
Эшли полагалось испытывать радость, однако ей было не по себе. Кейси права: они подписали приговор Максфилду, но почему-то она не ощущала ликования.
– Вероятно, его казнят, – промолвила Эшли.
Глаза Кейси сузились, рот сложился в жесткую линию.
– Этот ублюдок заслуживает смерти. По его вине я оказалась в коме. Я потеряла несколько лет жизни. Жаль, что он примет лишь смертельную инъекцию, а не более мучительную смерть.
Эшли была шокирована.
– Да, Максфилд ужасный человек. – Она вспомнила пережитый ею ужас, когда он навалился на нее, и отчаяние, в которое повергла ее смерть родителей. – Просто... я сама не знаю... Он заслужил то, что получил, но я почему-то не чувствую радости.
Эшли умолкла. Ей хотелось поведать кому-то о своих переживаниях, и Кейси – тот человек, которому легче всего сейчас ее понять.
– У тебя есть немного времени? Мне бы хотелось поговорить с тобой о процессе. Давай пообедаем вместе?
– Извини, дорогая, – ответила Кейси. – Я бы с удовольствием, но у меня сегодня заседание в Портлендском симфоническом обществе. Но ты мне позвони. Надеюсь, мы скоро встретимся.
Кейси ушла, а Эшли осталась стоять, растерянно глядя ей вслед. Терри никогда бы не оттолкнула ее в подобной ситуации!
Эшли хотелось заплакать, но она не могла себе этого позволить. Она искренне желала наладить какую-то общность, связь со своей настоящей матерью, но тщетно. Кейси по-прежнему относилась к ней словно декан к потенциальной студентке, которую старалась залучить в свою академию. Как Эшли ни старалась, ей не удавалось установить душевный контакт с женщиной, давшей ей жизнь.
Едва Эрик Свобода закончил перекрестный допрос Кейси Ван Метер, Джошуа Максфилд потребовал со своим адвокатом разговора наедине. Через пятнадцать минут суд удалился на перерыв, а Свобода уже сидел в узкой комнате для собеседований в тюрьме при здании суда. По другую сторону сетчатой перегородки расположился его клиент.
– Я намерен сам свидетельствовать в суде, – сказал Джошуа.
– Мы уже обсуждали этот вопрос, – промолвил Свобода. – Заняв место свидетеля, вы станете для Дилайлы легкой добычей.
Максфилд самодовольно ухмыльнулся.
– Не стоит ее недооценивать, – продолжил адвокат. – Я знаю, вы умны, но для нее перекрестные допросы – профессия. Она на них собаку съела. Мы и так сильно продвинулись после перекрестного допроса Коулмана. Могу утверждать...
– Кейси заявила, что не видела Коулмана в лодочном домике. Она сказала, будто видела меня. Точно так же и Эшли. Я должен объяснить, что произошло на самом деле.
– Что вы можете им сказать?
– Не беспокойтесь. Просто вызовите меня в качестве свидетеля.
– Вы не понимаете, во что себя впутываете. Дилайла вас распнет.
– Каким образом?
– Роман, Джошуа! Дилайла спросит вас о романе. Она поинтересуется, как вы умудрились дать точную картину убийств, о которых, по вашему утверждению, ничего не знали.
Джошуа зажмурился и прижал кончики пальцев к вискам.
– Треклятая книга! – пробормотал он, открыл глаза и произнес: – Я заявлю, что не писал ее, мол, это чья-то книга. Скажу, что украл сюжет у другого человека.
Свобода медленно покачал головой, пытаясь сообразить, как бы потактичнее обрисовать сложившуюся ситуацию непонятливому клиенту.
– Никто вам не поверит. Ваше имя напечатано в верхней части каждой страницы. Разве вы не видите, что если станете свидетельствовать, то совершите самоубийство?
– Нет, – ответил Джошуа, – это мой единственный шанс. Они осознают, что я не лгу. Они должны мне поверить.
– Я все-таки считаю, что...
Максфилд посмотрел на адвоката, и когда он заговорил, в его голосе звучала сталь.
– Меня не заботит, что вы думаете. Вы мой адвокат – вот и делайте, что я велю.
* * *
– Защита вызывает Джошуа Максфилда, – объявил Эрик Свобода, как только суд возобновил заседание. Дилайла с трудом сумела скрыть изумление и восторг. У нее, можно сказать, потекли слюнки, как у званого гостя на обеде в честь Дня благодарения, когда из кухни выносят большую сочную индейку.
Джошуа одернул пиджак и уверенным шагом направился в переднюю часть зала, чтобы принести присягу.
– Мистер Максфилд, – начал Свобода, когда его клиент уселся на стул на свидетельском месте, – каков род ваших занятий?
– Я писатель, – гордо заявил Максфилд.
– Ваша карьера сложилась удачно?
– Да.
– Расскажите членам жюри о некоторых ваших достижениях.
– Разумеется. Мой первый роман "Турист в Вавилоне" был опубликован и имел шумный успех по всему миру вскоре после окончания мной университета. Он был номинирован на несколько литературных премий не только в Соединенных Штатах, но и в Европе. Роман очень понравился критикам, а читающая публика сделала его международным бестселлером.
– У вас вышел и какой-то другой роман?
– Да, "Родник желаний".
– Стал ли "Родник желаний" бестселлером?
– Да.
– Помимо написания романов вы также преподавали литературное мастерство в учебных заведениях?
– Да, в Итонском колледже, штат Массачусетс, и в старших классах школ. Последнее мое место работы – Орегонская академия.
– Будьте так любезны, расскажите членам жюри присяжных, откуда вы берете сюжеты своих романов?
Максфилд улыбнулся в сторону присяжных. Он был обаятелен, и, несмотря на вменяемые ему преступления, которые они явились рассматривать, некоторые из членов жюри заулыбались в ответ.
– Идеи приходят отовсюду, причем тогда, когда меньше всего их ожидаешь. Сюжет романа, над которым я работал, находясь в академии, зародился, когда я преподавал в колледже и прочитал о вторжении преступника в частный дом. Это вторжение закончилось гибелью молодой девушки и ее родителей. Тогда я задался вопросом, что за человек мог совершить подобное преступление. Совершенно случайно, годом позже, я узнал еще об одном схожем убийстве. Я был заинтригован концепцией добра и зла – примерно так же, как Роберт Льюис Стивенсон, когда писал свою "Историю доктора Джекила и мистера Хайда". Я решил, что сочиню произведение с точки зрения воистину извращенного ума. Я отправился в библиотеку и стал изучать газетные сообщения об этих двух криминальных случаях. Я также прочитал книги о серийных убийцах и психологии преступников-психопатов, чтобы уяснить, как эти люди мыслят и действуют, чтобы моя книга несла в себе черты аутентичности.
– Обвинитель говорит, что вы неизбежно должны быть виновны, поскольку описали некое убийство, имеющее определенные черты сходства с убийствами в доме Спенсеров.
– Вот это-то и является для меня самым обидным и огорчительным. Я просто не в состоянии поверить, что меня обвиняют лишь за то, что у меня богатое воображение.
– А что вы скажете о ночной трапезе? Как вы объясните тот факт, что реальный преступник лакомился десертом во время совершения своих убийств в Монтане, Коннектикуте и в доме Спенсеров, а вымышленный злодей из вашего романа в промежутке между убийствами тоже съедает десерт?
– Писатель старается захватить, увлечь читателя и создать характеры, которые ощущались бы как живые. Я хотел, чтобы читателей шокировал мой вымышленный рассказчик. Но главное правило хорошего литературного произведения состоит в том, чтобы показывать, – вместо того чтобы рассказывать. Вместо того чтобы писать: "Мой герой чудовище", – я попытался придумать некое действие, совершаемое изувером, которое бы проиллюстрировало его запредельную порочность. Я обмозговал несколько задумок – вроде того, чтобы заставить своего персонажа замучить домашнее животное или младенца, но решил, что эти действия своей отвратительностью лишь оттолкнут от меня читателей. Я собрался проиллюстрировать этот момент, но так, чтобы читателям не сделалось дурно. Поэтому я написал сцену, в которой убийца с аппетитом закусывает в промежутке между совершением нескольких зверских преступлений. Я хотел, чтобы читатель почувствовал, что мой рассказчик – абсолютно аморальный и лишенный всяких человеческих чувств тип, и мне показалось, я нашел наилучший способ это показать. Это лишено натурализма, не связано с насилием, однако по-настоящему страшно и отвратительно. А теперь к вопросу о том, удивлен ли я, что мое искусство скопировало события реальной жизни? Нет, нисколько. Всякий, кто был способен совершить те ужасные преступления в Монтане, Коннектикуте и здесь, в Орегоне, должен быть точь-в-точь таким, как мой вымышленный киллер, – то есть жестоким и бесчеловечным. И я ничуть не удивлен, что он совершил такую же дикость. И еще задумайтесь вот над чем. Стал бы я включать эту сцену в свой роман, если бы действительно совершил эти убийства? Стал бы я зачитывать перед Терри Спенсер сцену, идентичную тому, что случилось в ее доме? Это было бы чистым безумием. Первое, чего бы я был вправе ожидать, – что она немедленно отправится в полицию. Зачем мне совершать самоубийство?
