Пинтер открыл и закрыл рот. В разгоряченное горло будто напихали иголок.
Геката, прислонясь к стене, скрестила лодыжки. На ней были короткие бриджи и топик — все как есть забрызгано кровью, от педикюра до полных губ. Глаза девушки горели хищным огнем, грудь вздымалась и опадала не то от ярости, не то от удовольствия.
— Ты знаешь, кто я? — с кошачьей вкрадчивостью спросила она. Это вообще были первые слова, прозвучавшие в комнате за все время.
Пинтер промолчал.
— А моего брата?
Пинтер повел взглядом на Париса, рассматривающего свои ногти.
— А вот этот, крупненький, наш друг Тонтон.
Тонтон ощерился, обнажив окровавленные зубы (ох как он кусается).
— Оружие и экипировка у тебя американские. Ты хочешь, чтобы мы приняли тебя и вот это, — она ткнула ногой в то, что осталось от Хомлера, — за их оперативников? «Дельту», морпехов, что-нибудь вроде этого?
Пинтер молчал.
— Оно, может, и прохиляло бы, будь я нынче с бодуна, — сказала она с улыбкой. Пинтер невольно отметил, что зубы у нее, пожалуй, как-то необычно островаты. И глаза ведьмы: бездонно-синие, с жаркими золотистыми искрами. — Ну так что? Ведь мы оба знаем, чем все это кончится. И ты, и я.
Пинтер затравленно огляделся, словно у него был шанс сбежать. Геката с улыбкой пристально за ним наблюдала. Оттолкнувшись от стены, она, покачивая бедрами, приблизилась к нему, напоминая походкой не женщину, а скорее какую-нибудь крупную охотящуюся кошку вроде пантеры или львицы. Из глаз ее словно исходил зной. Плавно подняв ногу, она уместила ступню на стуле, у Пинтера между бедрами. Его лицо находилось как раз напротив ее груди.
— Мы знаем, ты, безусловно, все нам расскажешь. Всю подноготную. Вопрос только в том, будешь ли ты умницей и тогда отойдешь в мир иной быстро и безболезненно или же прикинешься дурачком и тогда заставишь нас все самим из тебя вытягивать. А конец все равно будет один и тот же. Тонтон, когда я указываю, убивает мгновенно, хотя ему это и не нравится. В нем есть что-то от животного. Как, признаться, и во мне.
Геката, потянув за бретельки, сняла топик и деликатно выпустила его из окровавленных пальцев. Наружу показался царственный бюст — чуть разрумянившийся, с отвердевшими сосками. Подавшись вперед, она играючи провела кончиками сосков Пинтеру по груди.
— Лично мне приятнее, если расставаться мы будем медленно и трудно. Время у нас есть. — Нагнувшись, она сипловато зашептала ему на ухо: — Мне нравится жечь медленно. Но я справедлива. Играй с нами по-честному, и все окончится быстро, ты даже не заметишь.
Он держался еще с минуту, стиснув до скрежета зубы, но, когда Геката, открыв улыбающийся рот, стала медленно слизывать кровь ему с подбородка, он сломался.
Откинув голову, Пинтер зашелся долгим воплем — не боли, но какого-то первозданного, атавистического ужаса, столь глубокого, что отказывал ум. Бездумным, первобытным воплем, полным безысходного, чем-то сродни неутоленной похоти отчаянья.
Отлетая эхом от стен, вопль этот кружился, словно жгут ядовитых испарений. Пинтер ткнулся головой Гекате меж грудей, как и она, содрогаясь от страсти, но только совсем иного оттенка.
— Ты можешь умереть приятно, — сказала она, — а можешь безобразно.
Приподняв ему снизу пальцем голову, она припала к его губам поцелуем, солоноватым от крови. Пинтер поперхнулся.
— Рассказывай, — шепотом велела Геката.
И он все рассказал.
Ангар, Балтимор, Мэриленд.
Воскресенье, 29 августа, 5.04.
Остаток времени на Часах вымирания:
78 часов 56 минут.
В комнате стояла абсолютная тишина.
— Последней жертвой стал Юрген Фройнд, работавший замдиректора Штуттгартского исторического музея. Одиннадцать лет назад он вышел из разведслужбы в отставку и от активной деятельности отстранился. Не был даже консультантом. А убили его, очевидно, в качестве превентивной меры те, кто так или иначе причастен к воскрешению «Конклава».
— А как давно начали происходить эти убийства? — спросил я.
— Все это тянется уже пару месяцев. У меня в Германии есть контакт — капитан Оскар Фройнд, сын Юргена Фройнда; он как раз занимается вопросами расследования. Оскар — активный член ГСГ-девять; именно он первым начал информировать меня по этому спектру. А нынче утром сообщил о смерти своего отца. — Черч взял печенюшку, какое-то время на нее смотрел, после чего положил обратно. Я редко видел его таким взволнованным; впрочем, причина была ясна. — Юрген являлся моим очень близким другом. И самым давним. Он был замечательным человеком, беззаветно служившим своей стране и миру в очень тяжкие времена. И несмотря на работу в такой организации, как «Свиток», оставался при этом человеком добрым и мягким. Не хватал преступников, не сетовал, что с ним может что-нибудь произойти. А убили его между тем с особой жестокостью.
— Каким образом?
— Убийца под видом туриста пришел в музей, где он работал, и выстрелил ему в шею стеклянным дротиком. Оскар просмотрел записи камер наблюдения: дротик был выпущен из специального пневматического ружья, замаскированного под фотокамеру. Судя по всему, такой выбор неслучаен: подобным оружием его отец пользовался во времена холодной войны, когда состоял в «Свитке».
— Чем был заряжен дротик? — живо поинтересовался Кто.
— Возбудителями лихорадки Эбола.
Кто расплылся в улыбке и даже чуть не произнес что-то вроде «круто», но вовремя заметил мой взгляд, обещающий медленную мучительную смерть, и вдруг резко заинтересовался состояниемсвоих ногтей.
— Тысяча чертей! — воскликнула Грейс, забыв об этикете. — Почему я ничего не слышала о вспышке…
— Никакой вспышки не было, — пояснил Черч. — И никто больше не оказался инфицирован. Врачи смогли идентифицировать симптомы достаточно быстро и поместили Юргена в изолятор. Даже Оскар мог с ним общаться только через видеокамеру. А после этого правительство запретило распространять какую-либо информацию о происшествии. Если истинная причина смерти когда-нибудь и всплывет, то будет подаваться как некое «случайное проявление». И никто, кроме Оскара, его начальства и нас, здесь присутствующих, — ну и еще киллера, — не знает, что это убийство. Оскару удалось даже просмотреть видеозаписи музейных камер.
— А вот это умно, — одобрил Глюк.
— По желанию отца Оскар изучил причины гибели различных членов «Свитка», и, когда передал мне информацию, обозначилась довольно четкая картина. — Подойдя к стенному экрану, Черч коснулся первого снимка. — Лозон Наварро из МИ-шесть, погибший в автокатастрофе. Работая в «Свитке», ликвидировал нескольких активистов «Конклава», подстроив им автомобильные аварии либо подложив под днища машин бомбы. — Он перешел к следующему снимку. — Клайв Монро, его коллега: был в «Свитке» одним из самых опытных снайперов. Застрелен из снайперской винтовки на скачках в Сандауне. Далее, Серена Галлахер из ЦРУ: сорвалась с обрыва во время турпохода. Ее основной схемой устранения были как раз «инциденты» во время выездов. И наконец, Лев Тарним, один из самых известных полевых агентов «Моссада»: вместе еще с десятком человек погиб в Тель-Авиве при взрыве, устроенном шахидом. До недавнего времени в его смерти обвинялся ХАМАС. Между тем Тарним считался в «Свитке» главным специалистом по взрывчатым веществам.
— Так получается, дело здесь не просто в том, что погибают бывшие агенты, — заметила Грейс. — А еще и в том, что каждый убирается таким же способом, каким сам в свое время ликвидировал конклавников.
— Точно, — согласился Черч.
— А Юрген Фройнд? — уточнил я.
— Он в свое время устранил ряд их активистов, используя биологические реагенты.
— Во дела! — воскликнул Глюк.
— И это не все, — добавил Черч. — Возможно, на выбор оружия для устранения Юргена повлиял еще один фактор. Существует множество смертоносных патогенов, но лихорадка Эбола была избрана неспроста. Дело в том, что Юрген Фройнд был историком и опубликовал несколько книг о войне. Наибольшую известность ему принесла работа о заговоре против Гитлера: отец Фройнда участвовал в нем вместе со Штауффенбергом и был казнен. Юргену также принадлежат две книги о лагерях смерти, в одной из которых повествуется об их истории в целом, а в другой исследуется урон, нанесенный немецкой культуре и народу деяниями нацистов. Дескать, люди в большинстве своем отождествляют всех немцев той поры с фашистами и считают, что они все так или иначе причастны к истреблению целых наций. Что, разумеется, неверно. Многие немцы были против фашизма, иные пытались с ним бороться. А сколько их из боязни высказаться открыто тронулось рассудком… Что и говорить, ведь и в Соединенных Штатах события одиннадцатого сентября вызвали у части населения подъем патриотизма и породили призывы к войне с исламом, хотя Америку, в сущности, атаковали не мусульмане, а кучка террористов. Истерия и страх способны на ужасные вещи.
