Она наклонилась к нему, поцеловала в щеку.
— Я не могу представить этого Мясника, — сказал он с беспокойством. — Мне никогда не было так трудно воссоздать образ убийцы.
— Ты определил его имя?
— Возможно. Дуайт... Но я не совсем уверен.
— Ты дал полиции довольно полное его описание.
— Но я не могу получить еще больше сведений о нем, — сказал он. — Когда видения начинаются, я пытаюсь сконцентрироваться на образе этого человека, этого Мясника. Но все, что я получаю, это волны... зла. Ни болезни, ни проявлений нездорового мозга. Только всеобъемлющее зло. Я не знаю, как объяснить это, но Мясник не сумасшедший в традиционном понимании. Он не убивает в маниакальном неистовстве.
— Он совершил девять зверских убийств женщин, — сказала Конни. — Десять, если ты считаешь и то, которого еще не обнаружили. Он отрезает им уши, пальцы. Иногда вырезает внутренности своих жертв. И ты говоришь, что он не сумасшедший?!
— Он не сумасшедший в том смысле, какой мы вкладываем в это слово. Ручаюсь головой.
— Может, ты не чувствуешь нездоровые проявления его мозга, потому что он не знает, что болен. Амнезия...
— Нет. Не амнезия. Не шизофрения. Он прекрасно отдает себе отчет в убийствах. Он не Джекил и не Хайд. Держу пари, что он пройдет любые психиатрические обследования и тесты с прекрасным результатом. Это трудно объяснить, но у меня такое чувство, что если он и сумасшедший, то это какой-то новый тип сумасшествия. Мне еще не встречалось ничего подобного. Я думаю... черт возьми, я знаю, что он нисколько не волнуется, когда убивает этих женщин. Он просто методичен.
— Ты меня совсем запугал.
— Тебя? У меня такое чувство, словно я побывал в его шкуре, и это мне страшно.
Уголек треснул в камине.
Она взяла его за руку:
— Давай не будем говорить о Прайне или убийствах.
— Как я могу не говорить о них после сегодняшнего вечера?
— Ты прекрасно смотрелся на экране, — сказала она, стараясь отвлечь его от этой темы.
— Да уж, прекрасно. Покрытый потом, бледный и трясущийся.
— Не во время видений, перед ними. Ты очень подходишь для телевидения, даже для кино. Тип мужчины-лидера.
Грэхем Харрис был красив. Густые светло-русые волосы. Голубые глаза. Волевые черты лица. Жесткая кожа с резко прочерченными морщинами, которые оставили долгие годы странствий. Невысокий, худощавый и крепкий. Ему было тридцать восемь, но у него еще проглядывали мальчишеские черты.
— Тип мужчины-лидера?! — произнес он и улыбнулся ей. — Может, ты и права. Что, если я оставлю издательское дело и весь этот грязный психический материал и пойду в кино?
— Будет еще один Роберт Редфорд.
— Роберт Редфорд? Я думал, может, еще Борис Карлофф.
— Редфорд, — настаивала она.
— Подумаем над этим. Карлофф довольно элегантно выглядит без грима. Может, я постараюсь быть как Уоллас Бэри?
— Если ты Уоллас Бэри, то я и Мэри Дресслер.
— Привет, Мэри!
— У тебя действительно комплекс неполноценности или ты культивируешь его как часть своего обаяния?
Он усмехнулся, затем отхлебнул бренди:
— Помнишь тот фильм о морячке Энни с Бэри и Дресслер? Ты думаешь, Энни когда-нибудь спала со своим мужем?
— Уверена!
— Они всегда ссорились. Он лгал ей по любому поводу — и большую часть времени бывал пьян.
— Но по-своему они любили друг друга, — заметила Конни. — Вряд ли они могли бы состоять в браке с кем-нибудь еще.
— Я удивляюсь, как это им нравилось. Он был такой слабый мужчина, а она такая сильная женщина.
— Вспомни, он иногда бывал сильным, в конце фильма, например.
— Что же в этом хорошего для нас?
— Ему следовало быть сильным с самого начала. Он недостаточно уважал себя сам... — Грэхем смотрел на огонь. Он вертел стакан с бренди.
— А что ты скажешь об Уильяме Пауэлле и Мирне Лой? — спросила она. — Они оба сильные. Я знаю, кем мы можем быть. Ник и Нора Чарлз.
— Мне всегда нравилась их собака Аста. Вот это замечательная роль.
— Как ты думаешь, Ник и Нора занимались любовью? — поинтересовалась она.
— Страстно.
— И весело.
— С разными фокусами.
— Именно. — Она взяла у него стакан с бренди и поставила на камин, рядом со своим. Она легко поцеловала его, коснувшись языком его губ. — Полагаю, мы могли бы сыграть Ника и Нору.
— Не знаю. Довольно сложно заниматься любовью и одновременно быть остроумным.
Она села к нему на колени. Обняла его, крепко поцеловала и улыбнулась, когда его рука скользнула к ней под свитер.
— Нора? — прошептал он.
— Да, Ники?
— Где же Аста?
— Я уложила ее спать.
— Как бы нам ее не разбудить.
— Она спит.
— Мы можем травмировать собачку, если она увидит...
— Я уверена, что она спит.
— Да?
— Я дала ей снотворного.
— Какая сообразительная!
— А сейчас и мы уже в постели.
— Очень сообразительная.
— С прекрасным телом, — добавила она.
— Да, ты соблазнительна.
— Правда?
— О да.
— Тогда соблазняйся.
— С удовольствием.
— Надеюсь, так и будет!
Спустя час он крепко заснул, а Конни не спалось. Она лежала на боку, изучая его лицо в мягком свете ночника.
Его опыт, переживания нашли отражение в его чертах. Четко выделялась его выносливость, хотя просматривались и мальчишеские черты. Доброта. Интеллигентность. Юмор. Чувственность. Он был очень добрым человеком. Но так же четко прослеживался страх, страх поражения и все его ужасные последствия.
В свои двадцать, а затем и тридцать лет Грэхем был одним из лучших альпинистов мира. Он жил ради вертикальных подъемов, риска и победы. Ничто в его жизни не имело большего значения. Он стал активно заниматься альпинизмом с тринадцати лет. Год за годом он поднимался все выше и ставил перед собой все более сложные задачи. В двадцать шесть лет он организовывал партии для восхождения на труднодоступные вершины в Европе, Азии и Южной Америке. Когда ему исполнилось тридцать, он возглавил экспедицию на южный склон Эвереста. Они поднялись на западный хребет, пересекли гору и спустились по южному склону. В тридцать один год он взялся покорить гору Айгер Директ и, как принято в Альпах, в одиночку, преодолел страшную отвесную скалу без страховки. Его достижения, мужественная красота, остроумие, репутация Казановы (все это преувеличенное как друзьями, так и прессой) сделали его наиболее колоритной и популярной личностью в альпинизме в то время.
Пять лет назад, когда оставалось всего несколько не покоренных им вершин, он собрал команду для восхождения по самому опасному, роковому для многих, юго-западному склону Эвереста. Этот маршрут еще никогда не был пройден до вершины. Пройдя две трети подъема, он сорвался, поломав при этом шестнадцать костей и получив множество внутренних ушибов. Ему была оказана первая помощь в Непале. Затем с доктором и двумя друзьями его доставили самолетом в Европу, где было сделано все возможное для его спасения. Вместо празднования еще одного своего успеха он провел семь месяцев в частной клинике в Швейцарии. Он покинул ее, хотя лечение еще не было закончено. Этот Голиаф не был покорен, он оставил предупреждение нашему Давиду: Грэхем хромал.
Доктора сказали ему, что он может совершать восхождения на несложные скалы и хребты для собственного развлечения, если захочет. При достаточной практике он мог бы даже частично восстановить функции своей искалеченной правой ноги и затем уже преодолевать более сложные вершины. Но не Айгер и не Эверест. Ведь существуют сотни скал, которые могли бы представлять интерес для него.
Вначале он был убежден, что сможет вернуться на Эверест через год. Три раза он пытался подняться, и три раза его охватывала паника на первой сотне футов подъема. Вынужденный отступать даже перед менее сложными вершинами, он быстро понял, что Эверест или что-то подобное ему обрекут его на смерть.
С течением времени этот страх претерпел изменения, увеличился и разросся как грибок. Его страх перед восхождением стал всеобщим страхом, затронувшим все аспекты его жизни. Он опасался, что его наследство может быть потеряно из-за неправильного вложения денег. И стал следить за рынком ценных бумаг и капитала с нервным интересом, буквально доставая своего брокера. Он начал публиковать небольшим тиражом три дорогих журнала по альпинизму, чтобы защитить себя от провала на рынке. И хотя журналы давали неплохую прибыль, он периодически опасался их краха. Его преследовала боязнь рака, он видел его признаки в простуде, гриппе, головной боли, приступах диспепсии кишечника. Появившееся ясновидение страшило его. Иногда страх вторгался между ним и Конни в самые интимные моменты, лишая его силы.
Нередко он впадал в депрессию, и в течение нескольких дней у него, казалось, не было ни сил, ни желания, чтобы выйти из этого состояния. Две недели назад он был свидетелем хулиганства. Слышал крики о помощи — и ушел прочь. Пять лет назад он ринулся бы на защиту без малейшего колебания. Он пришел домой и рассказал Конни о хулиганстве; он унижал, обзывал себя и спорил с ней, когда она пыталась оправдать его. Она боялась, что он может почувствовать отвращение к себе, ибо знала: мужчин типа Грэхема такое поведение могло привести к сумасшествию.
