52
Этот сон я вижу впервые. Прошлое и настоящее смешались, стали единым целым.
Я сплю в собственной спальне и слышу шум. Какие-то визжащие звуки, будто где-то работают пилой. Я встаю и хватаю пистолет с прикроватного столика. Сердце бешено колотится.
Я тихо крадусь в коридор, держа перед собой пистолет в трясущихся руках. Неужели кто-то залез в дом?
Звук исходит из гостиной. К визгу пилы добавляется хихиканье.
Я вхожу и вижу его там. Голова обмотана бинтами. Видны лишь огромные красные губы и омертвелые глаза.
— Смотри, — шипит он по-змеиному.
Спинка дивана заслоняет мне обзор. Но я и не хочу ничего видеть.
— Смотри, — приказывает он.
Я двигаюсь вперед, вперед, вперед.
И вижу.
Она лежит на диване. Вспоротая от грудины до паха. Все органы на виду. В волосах кладбищенская земля. Грязным пальцем она показывает на меня.
— Ты виновата… — хрипит она.
Сперва это Алекса, затем Шарлотта Росс, а потом Энни.
— Почему ты позволила ему убить меня? — спрашивает Энни и тычет в мою сторону пальцем. — Почему?
Человек с забинтованным лицом хихикает.
— Видишь? — шепчет он. — Видишь их грязные пальцы? Они вечно будут направлены на тебя.
— Почему? — спрашивает Энни.
— Видишь? — шепчет он.
Я резко просыпаюсь. В кабине самолета безмолвно и полутемно. Джеймс и Алан дремлют.
Я смотрю в иллюминатор на темную холодную ночь и ежусь. Грязные пальцы. Сомневаться в том, что это символизирует, не приходится.
Я чувствую их постоянно, они указывают на меня из могилы. Те, кого я не спасла.
Я позвонила Дженнифер Чанг в полицейское управление Сан-Франциско из самолета, и она встретила нас в аэропорту.
— Все, я с тобой больше не дружу, — говорит она, намекая на ранний час.
— Прости, Дженни. Тут все так закрутилось. — Я рассказываю ей о Келли.
Она вытягивает губы в прямую, злую линию.
— Больше ничего не известно о ее состоянии? — спрашивает она.
— Нет, — отвечает Джеймс.
— Господи… — говорит Дженни и смотрит в сторону.
Я показываю ей свой кейс:
— Но у нас есть удачные находки.
В Дженни сразу проявляется детектив.
— Рассказывай.
Я коротко обо всем рассказываю.
— Двадцать пять лет назад. Я начала работать в полиции с двадцати одного года. Так что это случилось до меня. Кто вел дело?
— Детектив Роулингс, — отвечает Алан.
Дженни замирает. Смотрит на Алана:
— Роулингс? Ты уверен?
— Да, уверен. А в чем дело?
Она качает головой:
— Вам сильно повезло. Роулингс — первоклассный мудак. Всегда им был, насколько я слышала. Он пьет и считает дни до отставки.
— И что в этом хорошего для нас? — удивляюсь я.
— А больше вероятности, что тогда, давным-давно, он что-то упустил. А вы, ребятки, не упустите.
В полицейском управлении Дженни нетерпеливо стучит карандашом по столу, ожидая, когда ей ответят на звонок.
— Роулингс? Это Дженни Чанг. Да, я знаю, сколько сейчас времени. — Она хмурится. — Не моя вина, что ты пьяница.
Я бросаю на нее умоляющий взгляд. Мне нужно, чтобы этот человек приехал, а не послал нас к черту. Она закрывает глаза. Я догадываюсь, что она считает до десяти.
— Послушай, Дон. Не сердись на меня. Меня тоже из кровати вытащили. Вот я и огрызаюсь. Глава КАСМИРК из Лос-Анджелеса здесь, интересуется одним твоим старым делом. Насчет… — она сверяется с записью в блокноте, — Реней Паркер. — На лице написано удивление. — Конечно. Договорились. Встретимся здесь. — Она кладет трубку, на лице растерянность.
— Что? — спрашиваю я.
— Как только я произнесла ее имя, он перестал ныть и сказал, что немедленно приедет.
— Наверное, это дело и для него много значит.
Дон Роулингс появляется через полчаса. С первого взгляда ясно, что Дженни насчет него не ошиблась. Роста в нем примерно пять футов девять дюймов, у него большой живот, глаза в красных прожилках. Цветастое лицо закоренелого пьяницы. Выглядит он старше своих лет.
Я встаю и пожимаю ему руку:
— Спасибо, что приехали, мистер Роулингс. Я специальный агент ФБР Барретт из Лос-Анджелеса. Это Джеймс Гайрон и Алан Вашингтон, которые работают вместе со мной.
Он разглядывает мое лицо.
— Я вас знаю. Вы та, в чей дом ворвались. — Он морщится. — Кошмар каждого копа.
Я замечаю, что в руке он держит папку.
— А это что? — спрашиваю я.
Он кладет папку на стол и садится.
— Эта копия досье на Реней Паркер. Я хранил ее все эти годы. Иногда, когда не спится, просматриваю ее.
Когда Роулингс заговаривает о Реней Паркер, его лицо меняется. Глаза становятся более живыми. Я была права. Это дело что-то для него значило.
— Расскажите мне об этом, детектив.
Он смотрит в пространство.
— Надо начать немного раньше, агент Барретт. Детектив Чанг наверняка сказала вам, что я пропащая пьянь. И она права. Но я не всегда был таким. Давным-давно я был там, где она сейчас. Лучший коп в убойном отделе. Высший класс. — Он смотрит на Дженни и улыбается: — Ты ведь об этом не знала, угадал?
Дженни поднимает одну бровь.
— Понятия не имела.
— Ну вот. Не поймите меня неправильно. Когда я начинал работать в полиции, я был молод и удал. Порядочный засранец. Расист, гомофоб, всегда готовый нажать на спусковой крючок. Я иногда молотил кулаками, когда в этом не было необходимости. Но улица учит вас, показывает, как на самом деле обстоят дела. — Он вздыхает. — Я перестал быть расистом в один прекрасный день, когда черный полицейский спас мне жизнь. Преступник подкрался ко мне сзади. Тот коп одновременно толкнул меня в сторону и выстрелил в преступника. Мы долгие годы дружили, пока он не умер. Погиб при исполнении служебных обязанностей.
Эти печальные глаза совсем потерялись в прошлом.
— Я перестал быть гомофобом через год после того, как начал работать в убойном отделе. Смерть так на вас действует. Вы обретаете перспективу. Был тогда один юноша, который похвалялся своей гомосексуальностью. Он работал недалеко от вокзала. И он очень быстро почувствовал мою ненависть. Этот маленький поганец дразнил меня, делал все, чтобы насолить мне.
На его губах появляется слабая улыбка. Но тут же исчезает под натиском печали.
— Бог мой, как же он выводил меня из себя! Так вот, однажды группа парней забила этого юношу до смерти, потому что он был гомосексуалистом. И вы не поверите, но дело досталось мне. — Он криво улыбается. — Вот и верь теперь в карму. Во время расследования я выяснил две вещи, и с той поры я перестал ненавидеть геев. Я увидел, как его мать кричит и рвет на себе волосы прямо у меня на глазах. Я видел, что для нее наступил конец света, потому что ее мальчик умер. Затем я пошел на его похороны, разыскивал подозреваемых. И знаете, что я там увидел? Около двух сотен людей. Поверить невозможно. Не думаю, что я вообще знаю двести человек. И они наверняка не придут на мои похороны. — Он покачал головой. — И это не были просто соседи или приятели-геи. То были люди, для которых он что-то значил. Я узнал, что он постоянно вызывался что-то сделать добровольно. Работал в хосписах, реабилитационных центрах, пунктах помощи в тяжелых ситуациях. Этот юноша был святым. Он был замечательным. А умер только потому, что был геем. — Он сжал пальцы в кулак. — Это было неправильно. Я больше не мог быть частью этого — Он махнул рукой: — Ладно. Так вот. Я был новичком в убойном отделе и новым человеком. Уже не употреблял такие слова, как «педик» или «черномазый». Я стал другим. Упорно работал. Жизнь была прекрасна.
Он делает паузу.
— Теперь отсчитайте пять лет вперед. Примерно три года прошло с той поры, как я был на пике, а теперь я быстро качусь по наклонной. Пью. Изменяю жене. И часто подумываю, а не сунуть ли себе дуло в рот. И все из-за этих мертвых детишек. — Глаза становятся загнанными, причем я узнаю этот взгляд. Я видела его в зеркале. — Кто-то убивал ребятишек. Совсем маленьких детей. Хватал ребенка, свертывал шею и бросал на обочину или на дорогу. Шестерых убил, а у меня никаких подозреваемых. Я умирал в душе. Готов поспорить, вам знакомо это чувство, раз вы такой работой занимаетесь.
Я киваю.
— Только представьте себе: шесть мертвых ребятишек! А вы не только не поймали того, кто это сделал, но даже ничего не заподозрили. Я совсем потерял себя.
Еще год назад я бы посмотрела на Дона Роулингса с усмешкой. Я бы сочла его слабаком. Человеком, винящим прошлое в настоящем, использующим прошлое в качестве оправдания. Я не могу полностью простить его за то, что он сдался, но потребности усмехнуться в данный момент у меня не возникает. Порой груз обязанностей становится невыносимо тяжелым. И сейчас я испытываю не превосходство, а сочувствие.
