окна моей темницы. Я знаю, что с кровати он меня не видит, как не видела его я, но всё равно отворачиваюсь.
Поднимаю глаза к небу – оно холодное, чёрное, с низкими кучевыми облаками, такое огромное. Обхватываю себя руками за плечи – это небо только моё сейчас, только моё! И мне не нужно ни с кем его делить. Я могу смотреть на него столько, сколько хочу, я могу замерзать, дрожать – и мне никто ничего не скажет.
Забор высокий, едва ли не до крыши. Машины во дворе нет. Пустые окна второго этажа, на котором я никогда не была.
Я зябну, но хожу по двору туда-сюда, непривычно легко, без позвякивания цепи, этот поводок никогда не позволял мне подойти к забору вплотную. Сейчас я подхожу, поднимаю голову, и… плечи напрягаются… Что? Что такое?
С этого ракурса я вижу другой край дома, который раньше не видела никогда, окна на втором этаже – и в них горит свет.
Там кто-то есть? Там кто-то ещё живёт?
«Убирайся отсюда, убирайся! – орёт мой внутренний голос. – Просто – беги! Куда угодно, к шоссе, к людям. Беги!»
Выскакиваю за калитку… Стой!
А вдруг там кто-то привязанный? Такой же пленник, как и ты?
Я вспоминаю, как боялась, что с моим мучителем что-то случится и тогда подвал окажется моей могилой. И если там есть пленник, то он умрёт, ведь Владимир заперт.
Чёрт! Мне не хочется туда идти, но я не могу не пойти. Сжимаю в руке нож и иду.
Темно, но не кромешно – облака не дают ночи сгуститься до непроницаемости.
Обхожу дом по периметру и с удивлением обнаруживаю другую калитку, другие ворота и другой двор – он больше, здесь стоят два «Мерседеса». Один серебристый и новый, на котором он привозил Машу, а второй – тот старенький, на котором он когда-то забрал меня.
Тишина. На втором этаже всё так же горит свет. Деревянное крыльцо в три ступеньки. Я подхожу к двери и замираю, держа нож в складках юбки, прислушиваясь – шум голых веток, и больше ничего, в доме никакого движения. Выдыхаю и рывком открываю дверь.
Дверь подалась легко – почти незаметная калитка в огромных деревянных воротах. Глеб удивился отсутствию препятствий, он ожидал, что сейчас ему придётся бороться со страшной невиданной охранной системой, но всё оказалось легко. Слишком легко. И это его насторожило.
Пистолет наготове.
Седой инструктор худо-бедно научил его пользоваться оружием, но, конечно, до бывалого «коммандос» ему всё равно далеко.
«Куда я лезу?!» Страх остался где-то за спиной, он медленно шёл по двору, осматриваясь, отмечая наличие камер то тут, то там. Из дома не доносилось ни звука, только голые ветки шумно перемешивали ночной ветер.
Дверь в дом тоже оказалась не заперта.
«Ерунда какая-то». Напряжения прибавилось. Он вошёл в небольшую, слабо освещённую прихожую.
– Есть кто живой? – громко спросил Глеб, и собственный голос показался ему совсем не громким, а жалким и неуместным в этом чужом доме. – Э-э-й?!
Тишина.
На полу он заметил большой литой диск с кольцом посередине – странно.
Дальше по коридору горел свет, и в комнате тоже. Одна створка дверей была выломана и плашмя лежала на полу. Он поднял пистолет вверх, проверил, снят ли предохранитель, и прислонился к стене.
Прислоняюсь к стене, чтобы отдышаться, вытираю рукавом рот, прикрываю глаза… передо мной мельтешат кадры:
…Женщина кормит грудью младенца, годовалого ребёнка, пятилетнего мальчика, десятилетнего… прыщавого подростка, юношу… мужчину…
Спазм скручивает живот, и меня выворачивает снова.
Господи…
Не думай об этом, не думай, не думай, не думай.
Я стараюсь не думать, но не могу. Весь многотонный груз этой чудовищной правды обрушивается на меня, и кажется, что вот-вот раздавит и погребёт под собой.
Я и представить не могла, что дом окажется эдаким перевёртышем – со скрытой второй стороной. Он тут жил всё время? Я вспомнила, как он выскочил в пижаме и халате, когда к нам пытались зайти чужаки, у которых машина сломалась. Я тогда этому удивилась.
Открываю дверь в комнату – спальня, утыканная небольшими экранами, на которые выводится изображение с камер, и узкой кроватью на одного. Из спальни дверь – каморка, почти чулан от пола до потолка увешан фотографиями миловидной, сероглазой, светловолосой женщины. Она похожа на Светлану Афанасьевну Дубовец и чем-то на меня, во всяком случае, типаж тот же – светлые волосы и серые глаза.
В этой крохотной комнате стол, компьютеры с экранами, рядом стеллажи с дисками и старыми плёночными кассетами. Шевелю мышкой – экран оживает, тускло засветившись аккуратными рядами виртуальных папок. Кликаю…
Вот моя бывшая пациентка не такая измождённая, с причёсанными волосами (О! Я знаю эту причёску!), в длинной, как и у меня, юбке. Видео, в которых она так же, как и я, сидит на цепи. В том же подвале, на том же дворе… Вот он повязывает ей красную ленточку на запястье, и она улыбается! Вот она уже без цепи – даёт ему грудь, обнимает, гладит по голове, называет «сыночком». Ещё и ещё кадры…
Похоже, он сломал её, и она поверила в то, что является сумасшедшей матерью замечательного и трогательного в своей неусыпной заботе сына. Господи… как долго он держал её тут? И со мной планировал то же самое? Что я поверю ему, сдамся и откажусь от себя? Так же, как она.
И я с ужасом понимаю, что рано или поздно именно так бы и случилось. Я вспоминаю собственные сомнения, когда я днями думала о том, кто я: сумасшедшая, больная мать Светлана Афанасьевна Дубовец или здоровая пленница Елена Киселёва.
Там были ещё папки, наполненные километрами видео. Маша… их постель. И я… Как я «кормлю» его, как моюсь под душем, как сижу на унитазе…
Я щёлкала наугад, дойдя до папок, где та женщина, портретами которой увешаны стены, по всей видимости, настоящая его мать, кормит грудью разновозрастного мальчика, пока он не становится взрослым мужчиной.
Вот она повязывает ему, полутора-двухлетнему, красную ленту на руку и шепчет: «Мы связаны с тобой навек, мой родной, мы едины. Ты – это я, а я – это ты. Эта лента, сынок, символ нашего единства, нашу связь разорвать никому не под силу».
Ребёнок смотрит на неё и, кажется, ничего не понимает.
– Завяжи мне такую же, – требует она, – это символ нашего единения, ты должен уметь это делать.
Она даёт ему ленту и терпеливо объясняет, что он должен сделать, чтобы получился узел. У мальчика не получается.
– Ещё раз. – Она улыбается, но в глазах
