— На это уйдет довольно много времени. Я пообещала Робертсону, что не брошу его на произвол судьбы. Полгода или около того еще придется поработать. Может, удастся переехать на новое место во время рождественских каникул. Да, скорее всего, именно тогда.
— А Брекенридж не пудрит тебе мозги? — В глубине души я мучительно страдаю. Как она могла так со мной обойтись? Это заговор, не иначе весь мир объединился, чтобы покончить со мной одним махом.
— Они хотели бы, чтобы я начала работать уже с завтрашнего дня, — отвечает она тоном, в котором слышатся едва уловимые колкие нотки. Мои саркастические замечания раздражают ее. — Но они пошли мне навстречу.
— Как благородно с их стороны.
— Перестань издеваться, ладно? Мне пришлось пойти на это, Уилл, постарайся понять.
— Клаудия в курсе?
Прежде чем ответить, она слишком медлит.
— Да.
— И что она думает по этому поводу?
— Ей эта затея не по душе, чего и следовало ожидать, — поспешно добавляет она, — здесь все ее друзья и подруги, она всю жизнь прожила тут. Но ничего, привыкнет, десятилетние дети быстро приноравливаются к переменам, куда быстрее, чем взрослые.
— А как же я? Как мы с ней? — Я слышу жалобные нотки в своих восклицаниях. Впрочем, черт побери, пусть думает обо мне что угодно, плевать!
— Я тебя понимаю.
Я пристально смотрю на нее.
— Послушай, — говорит она. — Ты что, думаешь, я хочу вас разлучить? Это самое трудное решение в моей жизни, но другого выхода нет — здесь я погибаю.
Здесь она погибает! Бред какой-то. О'кей, пусть даже здесь далеко не все идеально, но она чертовски привередлива. Если кто и найдет здесь могилу, то это я. Стану одним из тех разведенных папаш, которые с несчастным видом околачиваются в аэропортах на Рождество и другие праздники. Я и знать не буду, как живет мой ребенок, не буду рядом в те моменты, когда ей предстоит принимать жизненно важные решения.
— Она сможет видеться с тобой всякий раз, когда захочет. Я не хочу разлучать вас.
— Тогда не уезжай.
Она нетерпеливо качает головой.
— Решение уже принято, Уилл. Не надо перекладывать ответственность на меня. Я этого не заслуживаю. — Взяв трубку, она начинает набирать номер. — Я ей сейчас позвоню. Сегодня чудесный день. Ты же не хочешь тратить его понапрасну. Мэри? Уилл сейчас у меня. Скажи Клаудии, чтобы пришла. Нет, прямо сейчас.
Я подхожу к двери, открываю ее. Одновременно открывается дверь в доме напротив: мы с ней заодно, даже когда речь идет о таких обыденных вещах. Дочь бежит через улицу мне навстречу. Я не представляю повседневной жизни без нее.
— Как раз должны были показывать рок-н-ролл. — Пожалуй, она слишком много смотрит Эм-Ти-Ви. — Сейчас, только ранец возьму.
Она вбегает в дом. Я поворачиваюсь, провожая ее взглядом, ловлю на себе взгляд ее матери и выхожу на улицу. Этот дом уже давно стал для меня чужим.
После обеда мы ловим рыбу на ранчо моего друга Лукаса, высоко в горах. Лукас — типичный хиппи-шестидесятник, основавший коммуну вместе с горсткой горожан, одержимых желанием вернуться к земле. (Теперь так уже не говорят.) В отличие от множества других общин на севере Нью-Мексико, возникших в то время и существующих до сих пор, этим городским неженкам в конце концов надоело надрываться, пытаясь обработать клочок земли, к которому не решился бы подступиться даже Клэренс Бердси[1]. Но Лукас заупрямился, настойчивый оказался, сукин сын, и постепенно скупил их доли, накинув десять центов на каждый доллар. Он потратил большую часть года, пытаясь обработать землю в одиночку, но, примирившись с неизбежным, пошел в окружную комиссию по охране окружающей среды, где с помощью своей доброй приятельницы и союзницы Агнес Роуз, начальницы отдела землепользования, избранной в основном при поддержке Лукаса и других ярых защитников окружающей среды потому, что она обещала не допустить использования земли под сельскохозяйственные угодья, добился раздела участка на крошечные ранчо площадью по пять акров[2] каждое, позаботившись о том, чтобы самый лакомый кусочек из двух тысяч акров достался ему самому. Земля на этих крошечных ранчо была каменистой и бесплодной, но имела одно бесспорное преимущество: с каждого открывался потрясающий вид на долину и Санта-Фе. Через полтора года все они были распроданы (кроме одного, которое Лукас щедрой рукой подарил Агнес) по цене в среднем 60 тысяч долларов за лот, и Лукас, словно по мановению волшебной палочки, превратился в богатого, праздного мужчину тридцати одного года от роду. Они с Дороти («не называй меня бывшим хиппи, начать с того, что я никогда им не был»), его сексапильной, сварливой, смешной и одержимой желанием пролезть в высшее общество женой, входят в число самых известных меценатов Санта-Фе, ежегодно устраивая на своем ранчо шикарный прием для сбора средств на нужды городского искусства.
Я — адвокат Лукаса, что, помимо гонораров, которые довольно значительны, дает мне неограниченные возможности для охоты и рыбалки в его владениях. (Это единственный клиент, от которого я просто так не откажусь. Насколько я его знаю, а он почти такой же извращенец, как и я, он может взять и заявить моим бывшим компаньонам, чтобы они помалкивали и не катили на меня бочку.)
Ручей, протекающий в гористой части его поместья, с апреля по ноябрь кишит изголодавшейся, злой форелью. Для наживки в разное время я использовал фольгу, кусочек голландского сыра, да еще в обертке, и сломанную шпору от ковбойского сапога. Мы с Клаудией рыбачим здесь уже не первый год, в шесть лет я подарил дочери набор рыболовных принадлежностей для начинающих, и, к моему вящему изумлению и радости, она сразу же научилась с ним обращаться. Теперь у нее, как у настоящего рыбака, есть свое удилище, и она может попасть наживкой прямо в хворостинку, быстро плывущую по течению. Мы пользуемся крючками без зубцов, за год она вытаскивает три-четыре рыбины: Клаудия уважает все живые существа — эта особенность ее натуры кажется мне на редкость привлекательной.
— Не хочу переезжать, — говорит она. Прошло около часа, прежде чем мы решились начать этот разговор. Она делает резкий взмах кистью — сразу видно, что ей не привыкать — и наблюдает за тем, как леска плавной дугой скользит на середине ручья.
— Я тоже. И я не хочу, чтобы ты уезжала.
— И что делать будем? — Она медленно наматывает леску на катушку; уже почти полдень, рыба вся попряталась. — Почему бы тебе не сделать ее своим компаньоном?
Если бы я только мог… Готов на что угодно, только бы не разлучаться с Клаудией. Даже если бы все было в полном порядке, это дело вряд ли выгорело бы, а теперь и подавно.
— Она не поэтому собралась уезжать, — говорю я и откупориваю бутылку пива, повторяя про себя, что пиво — это еще не выпивка. — Она хочет начать новую жизнь среди людей, которые не знают ее прошлого. Возможно, в Санта-Фе она чувствует себя стесненно.
— В зрелом возрасте у нее появляются какие-то бредовые идеи, — безапелляционно заявляет Клаудия. — Она говорит, что собирается сделать операцию по увеличению груди.
Я смотрю на нее искоса — что-то уж слишком быстро она взрослеет. Дочь отвечает мне непонимающим взглядом.
— Откуда ты знаешь? — Я вовсе не жажду слышать ответ.
— Мама мне сама сказала, — беспечно говорит она. — Показала брошюру, которую дал ей врач. Все это так грубо. — Она входит в азарт, желая разобраться, что к чему. — Под мышкой делают такое маленькое отверстие — Она поднимает руку, показывая мне, в каком месте делается надрез. — Вот здесь, его почти и не видно, затем суют в дырку мешочек, наполненный стерилизованной соленой водой, не знаю, берут они ее из океана или еще откуда, вживляют его в груди…
— О'кей, о'кей. — С меня довольно. — И так ясно.
— Я сказала, что это глупо. Дело кончится тем, что она станет похожа на эту старую кинозвезду… как же ее?
— Рэкел Уэлч? — наугад спрашиваю я.
— Вот-вот.
— Ну и что из этого? — Я не в восторге от Рэкел Уэлч, но надо признать, что фигура у нее такая, что у любого подростка слюнки потекут. — По-моему, твоя мать и так великолепно выглядит, — добавляю я. Увидев ее сегодня утром в мокрой от пота майке, я замер как вкопанный. Черт побери, да она сто очков вперед даст тем, что попадались мне за эти дни! — Но если она думает, что ей нужно выкарабкиваться самой, то с какой стати нам с тобой мешать ей?
— Тело человека было создано не для того, чтобы запихивать в него пластмассу, — отвечает она с нескрываемой неприязнью.
— Хорошо сказано! Надо будет запомнить! Может, как-нибудь пригодится для заключительной речи.
Она усмехается, она обожает чувствовать себя причастной к моей работе. Я рассказываю ей о своих делах, советуюсь с ней, обсуждаю клиентов — зачастую в шутливой форме, она, как и я, страдает манией величия, но у нее она всегда проявляется по-доброму.
