— Бражник он, конечно, бражник, но не только ведь. Разбойников-то отец Михаил раскаяться заставил!
Отец Прокопий вздохнул и сказал с сочувствием:
— Сын мой, уж очень ты россказням доверяешь. Молва о кенергийцах разошлась из Спасского монастыря, от захарьинских братьев, которые перебрались туда после пожара. Но что те иноки могли знать о затворниках? Да ничего. Все, что захарьинские братья порассказали о кенергийцах, — всего лишь их домыслы. Ты видел книгу, о которой говорила девица?
— Мельком.
— Чего так?
— Наталья мне ее в руки не дала.
Отец Прокопий покачал головой.
— У меня нет над ней никакой власти, — оправдывался иерей. — От церкви она отбилась. Эта книга ей голову заморочила.
— А что она о скитнике сказала?
— Только то, что ее отец его порешил. За связь с матерью.
Отец Прокопий перекрестился.
— Отче, я как увидел книгу Натальи, так сердце зашло. Отчего так? Измучила меня эта книга. И ночью нет мне от нее покоя — снится. Ведь Наталья мне ее предлагала — на условии, что уйду от жены и оставлю приход. Немыслимое дело, невозможное. Что делать, отец? Мысли о кенергийской книге рвут меня на части. Пусть отец Михаил — бражник, но поучения отца Евлария он знал. Пусть путано их записал, но разобраться все ж можно. Мучение думать, что его книга по рукам ходит. Здесь и кощунство может быть, и злоупотребление. Вот и думаю я, уж не требует ли Господь от меня жертвы? Страшное это дело, чтобы священник брак свой рушил, паству бросал. Но ведь другие ради Христовой церкви и не на такое шли! Пути Господни неисповедимы, разве не так? Может, это мученичество мое? Моя судьба? Сколько подвижников, мучеников правды Христовой даже детьми своими жертвовали…
— Господь с тобой, — остановил Иоанна отец Прокопий. — Надо же вздумать такое! В своем ли ты уме, что сравниваешь себя со святыми мучениками? Иль не разумеешь, что такие мысли от лукавого? Запрещаю тебе думать об этом. Отправляйся домой и выброси из головы Наталью Симакову и ее книгу. Иди.
Отец Иоанн припал к руке духовника и попросил:
— Позволь мне здесь, в монастыре, пока остаться!
— Это ни к чему. Возвращайся к пастве своей и супруге.
— Не могу я, отец, сейчас домой! — вскричал иерей.
Отец Прокопий внимательно посмотрел на него и сказал:
— Ладно, оставайся.
После того как Иоанн удалился, отец Прокопий отправил своего келейника к игумену узнать, когда отец Арсений может принять его по очень важному делу.
«Эта тревога, милый, не предчувствие,
это то, что таится за чувствами,
это мерцание воспоминаний.
Ты говоришь: „моя жизнь“,
я говорю: „твое забытье“.
Это ль не забытье,
коль не узнаешь голос Отца в отзвуках?
Это ль не забытье.
коль ничего не видишь в отсветах?
Это ль не забытье,
коль принимаешь за любовь желания?
В недрах памяти мерцают воспоминания —
воспоминание об Отце,
воспоминание об Огне,
воспоминание о Любви,
воспоминание об Игре».
Договоренность была такая: я встречался с Надей у метро Университет, мы вместе шли в находившуюся неподалеку кафе-закусочную, занимали там столик и начинали ужинать. Ханс должен был прийти в кафе минут на десять позже, как бы случайно нас там обнаружить и подсесть к нам.
По дороге Надя спросила:
— Скажи честно, ты заплатишь Хансу за услугу?
— Нет. Он поможет бескорыстно.
— Зачем это ему?
— Я же тебе уже говорил: ему приятно помочь. И нетрудно. Он хороший парень.
— Не понимаю: ввязываться просто так в брачную волынку? Что здесь может быть приятного?
— Не волынка приятна, помочь — приятно. Он идеалист. Не ломай голову — таких ребят, как Ханс, на свете много. Он считает несправедливым, что в одних странах люди имеют все, а в других — только проблемы.
— Он коммунист?
— По-моему, нет. Расслабься. Жизнь ведь и правда несправедлива. Считай, что Ханс тебе должен и хочет свой долг вернуть.
Надя хмыкнула — она не верила в идеализм.
— Можно тебя переключить на другое? — спросил я ее.
— Даже нужно, — сказала она с деланным вздохом.
— Мне кажется разумным сделать фотокопию «Откровения огня», прежде чем везти его через границу. Что бы впредь с книгой ни случилось, ее текст останется в сохранности.
— У кого — «останется»? — резко спросила Надя, словно уличала меня в дурных намерениях.
— У меня. Или ты мне уже не доверяешь?
— Я никому не доверяю! — раздраженно отвечала она. — И подожди ты с перевозкой книги, пожалуйста. Я сейчас об этом думать не могу, потом…
Мы появились в кафе около семи, за час до закрытия. Как и следовало ожидать, оно было полупустым. Полупустыми были и полки на раздаче. Я все же кое-что для себя нашел, а Надя взяла только кофе с молоком.
— Ты уже ела? — спросил я ее.
— Нет. Мне не хочется. Черт, курить-то здесь нельзя.
Мы сели за столик напротив входа. Я приступил к ужину.
— Как выглядит Ханс? — спросила Надя. Я удивился ее вопросу. — Ну и что, что ты его уже описывал. Я ничего уже не помню, скажи еще раз.
Так бесцеремонно она себя прежде не вела. Что ж, я мог понять: нервы, разочарования, неуверенность в себе, риск.
— Метр девяносто, блондин, большие серые глаза… — начал я.
— Навыкате? — перебила она меня.
Глаза у Ханса и правда были навыкате.
— Большой рот, губошлепый, можно сказать. Стрижка-бобрик, — дополнила Надя.
Это был портрет Ханса.
— Значит, я и правда видела его вчера в обед в университетской столовой, — сообщила она. — Я заходила к тебе в общежитие, но тебя не было. Пошла в столовую и увидела каланчу в свитере, похожем на твой. У тебя есть такой сине-зеленый свитер с молнией у ворота, вот и у него такой же. Между прочим, Ханс мне понравился, — сообщила Надя, пристально глядя на меня.
Вот уж не подумал бы, слыша, как она описывала его внешность. Тут мы увидели Ханса.
Он вошел в кафе и остановился в дверях. Я помахал ему рукой. Ханс тряхнул в ответ головой и направился к нам. Я взглянул на Надю и поразился перемене: она теперь сияла — ни растерянности, ни усталости. Ханс подал ей руку и представился.
— А я вас вчера видела, — приподнято сообщила она ему, когда он устроился за нашим столиком. — Я так и подумала, что это вы. И вы, по-моему, обратили на меня внимание.
Ханс бросил на меня беспомощный взгляд. Я ничего не сказал. Комедия, которую Надя зачем-то стала ломать, была и для меня неожиданностью. Мы собрались, чтобы втроем коротко, по-деловому обговорить условия Ханса и план общих действий.
— Вы курите? — спросила Надя Ханса.
Он не курил.
— И никогда не курили?
— Никогда.
— Ах, как же мне тогда вам объяснить, как я сейчас мучаюсь. Здесь нельзя курить. Можете представить, что значит для курильщика в такой момент, как сейчас, не иметь возможности затянуться?
Она вела свою игру грубо, не обращая на меня внимания.
— Да, я понимаю ваше положение, — простодушно подтвердил Ханс.
— Правда? Ловлю вас на слове. Я знаю, что вы еще должны ужинать. Я, между прочим, тоже. Давайте перейдем в ресторан, где можно курить. Здесь есть один поблизости. И он очень даже ничего.
Ханс растерянно взглянул на мою тарелку.
— Берт, я думаю, ты не против, если мы тебя здесь оставим? — спросила Надя. — Ты ведь все равно собирался уходить.
Такого я Наде не говорил. От ее наглости я на мгновение потерял дар речи. Этого мгновения ей было достаточно, чтобы встать и протянуть руку Хансу. Совершенно дезориентированный, он тоже поднялся со стула.
— Подожди-подожди, — остановил я Надю. — Кое-что нам надо обсудить втроем.
Ханс освободил свою руку из Надиной.
— Надо? Кому? — Надя посмотрела на Ханса с деланным удивлением. — Вам?
Он что-то промямлил.
— Мне, — сказал я.
Надя взяла Ханса под руку и невинно обратилась ко мне:
— Тогда, может быть, в другой раз? Мне бы хотелось сначала все обсудить с Хансом вдвоем. Вы не против? — спросила она его.
И я на месте Ханса не нашелся бы, как возразить. Они ушли.
До моего отъезда оставалась почти неделя. Найти другой день для разговора втроем большой проблемы не представляло. Я рассчитывал, что Надя после ужина с Хансом сразу же позвонит или зайдет, но она пропала. Мне по-прежнему были неизвестны ни ее домашний телефон, ни адрес. Я зашел к Хансу в надежде, что ему она свои координаты дала, — но нет, и он был в том же положении.
— Надя боится, что ее телефон прослушивается, и потому не хочет, чтобы я ей звонил. У меня сильный акцент, — объяснил Ханс. Он повторял Надины слова, не задумываясь, можно им верить или нет.
