глоток. – Тринадцать паспортов, а кто таков на самом деле – неизвестно. Пять побегов только из Кащенко! Хронический шизофреник с манией величия, склонный к насилию. С семидесятых годов его след тянется. А откуда взялся, и неизвестно, – отхлебывая, рассуждал Егор Кузьмич. – Даже органам неведомо. Вот поди и узнай.
– Теперь его запрут так запрут – под семь замков посадят – не вылезет.
– Кто знает, Андрюша…
– О чем ты?
– Пораскинь мозгами: он почему не помер-то с пулей в башке? Силенки еще от предыдущей дозы бессмертия остались. И так ведь можно посмотреть. И главврач помрет, и медперсонал, а старичок-то с манией величия и аппетитами синей акулы останется и вновь деру даст – белый свет удивлять. Удружил визирь ал Аюм и себе, и всему белому свету, хе!
– Не верю и верить в это не хочу, – зло отмахнулся Крымов. – Машу завтра выпишут, возьмем путевки и поедем куда-нибудь далеко-далеко, – мечтательно сказал он.
– Валяй, сыщик. – Егор Кузьмич достал из кармана пачку папирос, тихонько ударил о палец, вытянул один патрон. – Скажи честно, Крымов, а ты серьезно не веришь в это? И об этом не думал? – отправив пачку обратно в карман и крепко сжимая мундштук папиросы, спросил Егор Кузьмич.
– О чем? – уставился на него Крымов.
– Да всё о том же. – Егор Кузьмич чиркнул спичкой и прикурил. – А если все это правда? От которой не отмахнешься, а? Ты – того, она – того. – Он крепко затянулся, сладко выдохнул. – Машенька-то хлебнула от вечной жизни. Несостыковочка у вас, понимаешь! В тысячу лет. Неужто не думал об этом?
– Думал.
– Ну и как?
Андрей Петрович вздохнул:
– И мне ведь жаром руку прострелило, Егор Кузьмич. Обожгло!
– Это когда ты ее ладонь в отпечаток вжимал? Да ладно?!
– Ага.
– Не врешь?
– Да с чего бы? Поначалу-то не понял. Это потом сообразил.
– Дела-а, – покачал головой Добродумов. – И что теперь?
– Поживем – увидим.
– Тоже верно, – очень серьезно нахмурился Егор Кузьмич. – Я тут разузнал, у болезных, там пивко разливное обещали привезти, в двух кварталах отсюда, свежак, – сообщил Добродумов. – У них же пивзаводик тут свой. А пивко здешнее аки мед. Не хуже нашего. Так что я схожу, и на тебя возьму баклажку. А ты жди меня на этой лавке и не уходи никуда.
– Не уйду, – усмехнулся Крымов. – Будь покоен. А от свежего пива я не откажусь. Бери две баклажки на меня. Донесешь?
– Обижаешь, сыщик. – Егор Кузьмич потушил окурок и отправил в урну у края лавки, крякнув, встал и бодрым солдатским шагом отправился по аллее.
Крымов закрыл глаза. Теплая осень с ее бабьим летом, да в этом парке, да с ветром от Волги, – все это было чистым блаженством. Рядом кто-то сел.
– Простите, тут занято, – сонно проговорил сыщик.
– Не думаю, – ответили ему.
Крымов открыл глаза и повернул голову вправо. На том месте, где недавно рассуждал о жизни и смерти Егор Кузьмич Добродумов, сидел совсем другой человек. На Андрея смотрел его куратор – Антон Антонович Долгополов.
– Здравствуйте, Андрей Петрович, – сказал маленький живой старичок в плаще и широкополой фетровой шляпе.
Крымов был удивлен не на шутку:
– Так, не понял? Ну, здравствуйте, господин Профессор. Какими судьбами на этот раз?
– Да вот такими, – сказал тот. – У меня к вам письмо: будьте так любезны – прочтите.
Он вытащил из плаща конверт и протянул его Крымову.
– От кого письмо?
– Не догадываетесь?
– Нет, – покачал головой Крымов и взглянул на конверт, где было красивым почерком написано: «Крымову А. П.».
– Да от кого оно?
– От нее, конечно, – многозначительно вздохнул Долгополов.
– От нее? – нахмурился Крымов. – От Маши?!
– Да, – глядя на асфальт под ногами, кивнул бодрый старичок.
Крымов разорвал конверт, вытащил сложенный вдвое тетрадный листок и развернул его. Послание было коротким:
«Милый, милый Андрей! У меня самой не хватило бы сил сказать это тебе, глядя в глаза. Я бы просто умерла от боли. За тебя, Андрей, и за себя тоже. Потому что расставаться с тобой у меня нет сил. Мне нужно уехать, улететь, растаять. Скрыться. Не навсегда – на время. Такова моя судьба. Мы обязательно увидимся, когда-нибудь – обязательно увидимся. Люблю тебя. Прощай. Твоя Маша».
Он читал и не верил своим глазам, читал и не верил. И ничего не понимал, и то и дело возвращался то к одним строкам этого письма, то к другим. И вновь и вновь перечитывал их.
– Как это понимать, Антон Антонович? – наконец спросил Крымов.
– У каждого своя судьба, Андрей Петрович. Вы можете меня спросить, почему я не вмешался в те события, что произошли в клубе Медведкова? И я вам отвечу: у каждого своя судьба. У одних – погибнуть, у других – жить. И вы захотите спросить, почему я, зная многое наперед, не дал вам подсказок? И я отвечу: каждый человек должен пройти свой путь сам. Преодолеть горы, переплыть моря-океаны. Добраться до звезд. Все – сам. А вы – тем более. Потому что вы – необыкновенный человек. И таким были всегда. Даже тысячи лет назад, когда с царским мечом в руках, возглавляя храбрых ариев, отбивались от варварских дьявольских полчищ и, увы, погибли в том бою. Кстати, ваш Егор Кузьмич не просто так и в этот раз с вами. В той битве тысячи лет назад он был вашей правой рукой, Андрей Петрович. Вот такова судьба.
– В этом я даже не сомневался, – усмехнулся Крымов. – Я про Егора Кузьмича…
Но сейчас видение, нахлынувшее в проклятом Черном Роге, уже было для Андрея Крымова не таким важным. Земля сейчас крутилась вокруг только одного имени. Одного человека. Одной женщины.
– Ее уже нет в больнице, да? Маши? В палате?
– Нет, – покачал головой Долгополов. – Мария Федоровна уехала только что.
– С кем?
– С другими людьми. Кто теперь будет охранять ее. Она бы хотела остаться с вами, зажить жизнью обычной женщины, поверьте мне на слово, но это не ее судьба. И вы должны мне поверить, потому что говорили с ней, узнали ее, поняли, что это за человек, влюбились в нее и влюбили ее в себя. Да, это все так.
– Но почему Мария Федоровна передала именно вам это письмо?
– Возможно, однажды я отвечу вам на этот вопрос. Но не теперь. Впрочем, вы разве знаете более надежного почтальона, чем я? – усмехнулся старичок в плаще и шляпе.
– Да нет, вы лучший в своем роде.
– Вот и я о том же. – Долгополов хлопнул себя по стариковским коленям и встал со скамейки. – Мы каждый день рождаемся заново, и ничто
