Мистер Гудмэн был уже достаточно пожилым мужчиной с пышной седовласой шевелюрой и аккуратной белой бородкой. Туго накрахмаленная рубашка, казалось, скрипом отзывается на каждое его движение. Темно-зеленый галстук-бабочка находился там, где ему и положено, то есть точно по центру между уголками воротника.
Войдя, Адам осторожно обошел разбросанные по полу бумаги. Гудмэн не поднялся ему навстречу, но нетерпеливым жестом протянул руку. Холл вложил в нее свою папку и уселся на единственный в кабинете свободный стул. Минут десять он с тревогой наблюдал за тем, как сухие белые пальцы переворачивают страницу за страницей, теребят клинышек бородки, проверяют, не сбился ли в сторону галстук.
— Так чем же привлекла вас работа pro bono? — после длительного молчания, не отрывая взгляда от бумаг, монотонно спросил Гудмэн.
Из скрытых динамиков лилась тихая классическая музыка.
— М-м… В общем-то причин несколько… — Адам нервно поерзал на стуле.
— Догадываюсь. Вы горите желанием послужить людям, принести пользу человечеству. Или ваша совесть уже не может мириться с чудовищными гонорарами, душа стремится к очищению, а руки соскучились по тяжелому, но благородному труду. — Поверх тонкой металлической оправы очков на Холла смотрела пара холодных голубых глаз. — Верно?
— Не совсем.
— Сейчас ваш напарник — Эммит Уайкофф, так? — Гудмэн взмахнул отзывом старшего партнера, который руководил работой молодого юриста.
— Да, сэр.
— Отличный специалист. Честно говоря, сам я от Эммита не в восторге, но у него блестяще организованный ум. Он входит в тройку наших лучших экспертов по уголовному праву. Зато характер просто невыносимый. Согласны?
— Мы неплохо ладим друг с другом.
— И как долго?
— С самого начала. Девять месяцев.
— Значит, вы у нас уже девять месяцев?
— Да, сэр.
— Нравится здесь? — Закрыв папку, Гудмэн снял очки и стиснул их правую дужку крепкими зубами.
— Я люблю свою работу.
— Еще бы. Но почему вы выбрали именно нашу фирму? Перед вами распахнула бы двери любая контора. Почему вы пришли к нам?
— Меня привлекают уголовные дела. А у «Крейвиц энд Бэйн» в этой сфере весьма прочная репутация.
— Сколько вы получили предложений? Уж простите любопытного старика.
— Не помню.
— И откуда?
— Главным образом они поступали из федерального округа Колумбия. Одно, правда, было из Денвера. Нью-йоркские фирмы меня не интересовали.
— Какой же оклад мы вам дали?
Адам нервно раздвинул колени. Неужели Гарнер, партнер, не знает, сколько фирма платит новичку?
— Что-то около шестидесяти тысяч. А ваш?
Впервые за время беседы Гудмэн улыбнулся:
— Четыреста тысяч долларов в год. Такая сумма позволяет боссам непринужденно трепать языками о социальной защищенности бедных юристов. Четыреста тысяч, верите?
Слухи об этом до Адама доходили.
— Но вы не жалуетесь, а?
— Нет. Считаю себя счастливейшим представителем нашей профессии. Мне платят сумасшедшие деньги за работу, которая не приносит ничего, кроме удовольствия. Я не занимаюсь скрупулезными калькуляциями часов, за которые платит клиент. Мечта всякого юриста! Вот почему я до сих пор каждый день прихожу в офис. А ведь мне скоро семьдесят.
Сотрудники фирмы шепотом делились с новичками легендой: на заре юности Гудмэн не выдержал душевного напряжения и стал частенько заглядывать на донышко бутылки. Через год он напоминал выжатый лимон. Только когда, прихватив детей, от мужа-алкоголика ушла супруга, Гудмэн сумел каким-то образом убедить партнеров фирмы в том, что еще на что-то способен.
— Чем конкретно завалил вас коллега Эммит?
— В основном исследовательской работой. Сейчас он разбирает тяжбу строительной компании с министерством обороны, и почти все мое время уходит на проверку многочисленных контрактов. На прошлой неделе я направил ходатайство в суд. — Последнюю фразу Адам произнес с ноткой гордости в голосе. Обычно новичков выдерживали на коротком поводке не менее года.
— Настоящее ходатайство? — Гудмэн был поражен.
— Так точно, сэр.
— В настоящий суд?
— Да, сэр.
— Реальному судье?
— Совершенно верно.
— И кто победил?
— Окончательное решение еще не принято, но оно будет в мою пользу. Я не оставил судейскому чиновнику ни шанса.
Гудмэн второй раз улыбнулся и на этом поставил точку в игре. Вновь раскрыв папку, он сказал:
— Эммит дает вам солидные рекомендации. Очень на него не похоже.
— Воздает должное таланту, — позволил себе улыбнуться и Адам.
— Однако ваша просьба в высшей мере необычна, мистер Холл. Все-таки чем она вызвана?
Адам кашлянул. Опять в душе поднялось тревожное чувство, он судорожно свел колени.
— Видите ли, речь идет о смертном приговоре.
— О смертном приговоре? — переспросил Гудмэн.
— Да, сэр.
— Но почему?
— Я против смертной казни.
— Как и все мы, мистер Холл. У меня вышло несколько книг на эту тему. Пару десятков таких дел я вел сам. Зачем вы-то решили туда полезть?
— Я читал ваши книги. Просто хочу помочь.
Захлопнув папку, Гарнер швырнул ее на стол. В воздух вспорхнули клочки бумаги.
— Вы слишком молоды и неопытны.
— Думаю, вам придется изменить мнение.
— Послушайте, мистер Холл, одно дело посоветовать клиенту хорошее вино, и совсем другое — представлять интересы осужденного на казнь. В ваших руках жизнь и смерть человека. Это огромная ответственность, сынок. Во всяком случае, никак не развлечение.
Адам кивнул, но не произнес ни звука. Не моргая, он смотрел Гудмэну прямо в глаза. Негромко прозвенел телефон, однако никто не повернул к нему головы.
— Дело уже открыто? Или вы нашли фирме нового клиента?
— Дело Кэйхолла, сэр, — медленно выговорил Адам. Гудмэн подергал за кончик галстука.
— Сэм Кэйхолл указал нам на дверь. Неделю назад суд подтвердил, что он имеет право отказаться от наших услуг.
— Я ознакомился с точкой зрения суда. Но приговоренному необходим адвокат.
— Черта с два! Через три месяца душа его отправится в преисподнюю — с помощью адвоката или без таковой. Скажу откровенно: буду рад навсегда забыть о Кэйхолле.
— Ему необходим адвокат, — повторил Адам.
— Он сам представляет собственные интересы, причем делает это мастерски. Сам пишет ходатайства, заявляет протесты, сам роется в справочной литературе. По слухам, дает даже практические советы другим заключенным, правда, исключительно белым.
— Я от корки до корки изучил его досье.
Гудмэн водрузил очки на переносицу, задумался.
— Но это же полтонны бумаг! Зачем?
— Дело Кэйхолла меня словно околдовало. Я наблюдал за ним годами, читал все, что попадалось под руку. Вы спрашивали, почему я выбрал «Крейвиц энд Бэйн»… Так вот, откровенность за откровенность: с самого начала я горел желанием взять это дело на себя. Фирма ведет его pro bono уже восемь лет, если не ошибаюсь?
— Семь, но они похожи на двадцать. Общение с мистером Кэйхоллом — штука не из приятных.
— Охотно верю. Особенно если учесть, что почти десятилетие он провел в одиночке.
— Лекции о жизни за решеткой можете читать другим, мистер. Вы в тюрьме-то когда-нибудь бывали?
— Нет.
— А я сподобился. Я видел камеры смертников в шести штатах. Когда во время нашей беседы Сэма Кэйхолла приковывали к ножке табурета, он осыпал меня ужасными проклятиями. Это нераскаявшийся грешник и законченный расист, ненавидящий окружающих. Он и вас возненавидит… если вы встретитесь.
— Я так не думаю.
— Вы юрист, мистер Холл. А юристов Сэм ненавидит больше, чем чернокожих и евреев, вместе взятых. Почти десять лет он смотрит смерти в лицо, считая себя жертвой заговора злокозненных адвокатов. Он два года мечтал отправить нас ко всем чертям. Время, затраченное на то, чтобы удержать его среди живых, обошлось фирме в два миллиона долларов! Но старого пердуна это не удовлетворило. Сколько раз он отказывался от встречи с нашими людьми, когда те специально приезжали в Парчман! Он рехнулся, мистер Холл. Подыщите себе что-нибудь другое. Как насчет преступлений против несовершеннолетних, а?
— Благодарю покорно. Меня больше волнует проблема смертной казни. Я одержим мыслью о деле Кэйхолла, скажем так.
Гудмэн поправил очки, откинулся к спинке кресла, провел ладонью по хрустнувшему крахмалом полотну рубашки.
— В чем же, позвольте спросить, причина вашей одержимости?
— Уж больно необычна история этого Сэма, разве нет? Ку-клукс-клан, движение за гражданские права, террористические акты, кровь невинных детей. Тот период времени богат на события. Казалось бы, далекое прошлое, но миновало-то всего двадцать пять лет. У меня волосы дыбом встают.
