Именно это и врезалось мне в память. То, какими они оба были счастливыми.
Я постояла на тропинке минуту или две. Эмили была в красном пальтишке, теплых перчатках и вязаной шапочке. Сухие листья с шуршанием взлетали у нее из-под ног каждый раз, когда качели устремлялись вниз и она нарочно поддевала башмачком кучу листьев. Мистер Уайт весело смеялся, повернувшись ко мне в профиль, так что у меня вполне хватило времени рассмотреть его, так сказать, с поднятым забралом.
Мне раньше казалось, что он уже довольно пожилой. Гораздо старше, чем Кэтрин с ее длинными, спадающими по спине волосами и девчоночьей манерой себя вести. Но теперь я поняла, что ошибалась. Просто мне еще никогда не доводилось слышать его смех, очень молодой, теплый и какой-то летний; голосок Эмили звучал на его фоне точно крик чайки, летящей по безоблачному небосклону. Я видела, что разразившийся скандал не только не разлучил отца и дочь, но даже укрепил связь между ними, и теперь они вдвоем, плечом к плечу, противостоят всему свету и счастливы тем, что вместе…
За окном идет снег. Желтовато-серые хлопья дико мечутся и кружат в конусе света, который отбрасывает уличный фонарь. Позднее, если снегопад прекратится, на Молбри, возможно, снизойдет покой. Все грехи останутся позади, и жизнь хотя бы на день получит передышку, укрытая этим милосердным, легким, белым покрывалом.
Снег шел и в ту ночь, когда умерла Эмили. Возможно, если бы не снег, она бы осталась жива. Кто знает? Ничто никогда не кончается. История каждого из нас начинается где-то посредине истории кого-то другого, и множество таких вот историй, точно спутанные мотки шерсти, попросту ждут, когда их распутают. Кстати, а это-то чья история? Моя или Эмили?
ВЫ ЧИТАЕТЕ ВЕБ-ЖУРНАЛ BLUEEYEDBOY
Время: 23.14, четверг, 21 февраля
Статус: ограниченный
Настроение: бдительное
Музыка: Phil Collins, In the Air Tonight
Им бы следовало заметить приближение бури. Кэтрин Уайт была нестабильна. Вот-вот слетит с катушек, так исстрадалась — в общем, почти как я, если хорошенько подумать. И когда Патрик Уайт привез Эмили домой после того представления…
Короче, разразилась жуткая ссора.
Полагаю, они могли бы к этому подготовиться. Ведь напряжение у них в семье нагнеталось несколько месяцев, так что в тот вечер эмоции били через край. К тому же в отсутствие супруга миссис Уайт постоянно находилась с Фезер, которая своей альтернативной медициной, таинственными теориями, всеведущими знакомыми, говорящими призраками и идеями о «детях завтрашнего дня» как раз и подтолкнула свою весьма неуравновешенную подругу к полноценному неврозу.
Но я тогда, конечно, ничего этого не знал. Эмили уехала из дома в конце сентября, а теперь была середина января, уже и зеленые ростки подснежников начинали пробиваться из замерзшей земли. В течение всех этих месяцев я, следя за их домом, почти не видел миссис Уайт. Раза два, правда, я замечал ее у окна, все еще украшенного рождественской гирляндой из лампочек, хотя Двенадцатая ночь[50] давно уже миновала и обсыпавшаяся елка, опутанная неснятой мишурой, валялась на заднем дворе. Я наблюдал, как Кэтрин стоит у окна и курит, и сигарета дрожит у нее во рту, и смотрит она словно в никуда — просто на снег и на серое небо.
Зато Фезер постоянно там околачивалась. Появлялась возле дома Уайтов почти каждый день; покупала продукты, приносила почту, общалась с репортерами, которые время от времени еще приезжали в надежде на интервью, или хотя бы на пару слов, или на фотографию Эмили…
А вот Эмили почти никто не видел. Как только органы опеки отпустили ее — после того, как у доктора Пикока случился удар, — они с отцом сразу перебрались в гостиницу, и Патрик каждые две недели по выходным привозил Эмили повидаться с матерью. При этом всегда присутствовал социальный работник, который в течение всего свидания матери с дочерью старательно делал пометки, а потом писал отчет — наверное, вкратце излагал свое заключение, что миссис Уайт по-прежнему никак нельзя оставлять наедине с девочкой.
В тот вечер, однако, все было иначе. Мистер Уайт, видимо, мыслил не слишком ясно. Дело в том, что Кэтрин уже не раз угрожала самоубийством. Но настоящую попытку предприняла впервые, и ее гибельные последствия удалось предотвратить только благодаря вмешательству Фезер и быстрым действиям врача и фельдшера из «скорой помощи», которые успели вытащить ее из остывающей ванны и перевязать порезанные запястья.
По словам врача, все могло кончиться гораздо хуже. Вообще-то нужно принять уж очень много аспирина, чтобы он сразу подействовал, да и вены все-таки задеты не были, хотя порезы на запястьях Кэтрин оказались довольно глубокими. И все же это была серьезная попытка самоубийства, достаточная для опасений, и уже на следующее утро — то есть утром того дня, когда состоялось последнее выступление Эмили, — эта история достигла таких гигантских масштабов, что удержать ее внутри узкого круга свидетелей оказалось невозможно.
Как все же малы те кирпичики, из которых строится наша судьба! Как прихотлив создаваемый с их помощью орнамент! Удалите только один кирпичик, и все здание моментально рухнет. Если бы Кэтрин не выбрала именно этот день для суицида — а кто знает, какая последовательность событий привела ее к подобному решению, неудачно столкнув некие фигуры А, В и С; если бы выступление Эмили в тот день не произвело такого фурора; если бы Патрик Уайт проявил силу воли и не поддался на уговоры дочери, не нарушил бы постановление суда и не повез Эмили на свидание с матерью; если бы миссис Уайт пребывала в менее подавленном состоянии; если бы Фезер не оставила их наедине; если бы я надел более теплую куртку; если бы Бетан не вышла из дома полюбоваться только что выпавшим снежком…
Если бы. Если бы. Если бы. Такое мило-обманчивое словосочетание, легкое, словно упавшая на язык снежинка. Эти два словечка как будто слишком малы, чтобы заключать в себе целый мир сожалений. Во французском языке слово if значит «тис»; как известно, тисовое дерево — символ могилы и похорон. Если в лесу упадет тисовое дерево…
Полагаю, мистер Уайт хотел как лучше. Понимаете, он ведь еще любил Кэтрин. И прекрасно знал, как много для Эмили значит мать. И хотя они разъехались и жили теперь порознь, он надеялся вернуться домой, надеялся, что влияние Фезер как-то ослабеет, что Эмили, когда затихнет скандал, опять станет для них нормальной дочкой, а не каким-то «феноменом».
Примерно с полудня я наблюдал за их домом, сидя в кофейне на другой стороне улицы, и все снимал на фотоаппарат. Но в пять часов кофейня закрылась, и мне пришлось прятаться в саду, где огромный куст кипарисовика, росший прямо под окном гостиной, обеспечивал вполне сносное прикрытие. От его веток исходил какой-то странный кисловатый, овощной запах, и там, где ветки касались моей кожи, оставались красные отметины, которые жгло, как при крапивнице. Зато снаружи заметить меня было практически невозможно. Шторы за окном гостиной были спущены, но между ними осталась узенькая щелочка, поэтому я видел почти все, что происходило внутри.
Вот как это случилось. Клянусь, что не имею ни малейшего намерения вредить кому бы то ни было. Но, стоя снаружи, я действительно все слышал: все их взаимные обвинения, все попытки мистера Уайта успокоить Кэтрин, истерический плач миссис Уайт и неуверенные протесты Эмили; видел, как Фезер пробует вмешаться. А может, мне просто показалось, что я был свидетелем? Теперь голос миссис Уайт в моих воспоминаниях очень похож на голос моей матери, да и остальные голоса звучат как-то странно — резонируют, словно доносятся из цистерны с водой для перевозки живой рыбы, и гулкие пузырьки звука лопаются в воде, за замазанным белой краской стеклом, превращаясь в бессмысленные, неслышные слоги.
Щелк-щелк. Это моя камера. Телевик пристроен на подоконник, выдержка самая короткая. Мне известно, что при этих условиях фотографии будут нечеткими, зернистыми, цвета расплывутся подобно свечению вокруг косяка тропических рыб.
Щелк-щелк.
— Она должна вернуться! Ты не можешь держать ее вдали от меня! Нет, только не сейчас! — восклицала миссис Уайт.
Она нервно металась по комнате, держа в руке сигарету; ее непричесанные волосы, точно грязный флаг, свисали вдоль спины. А бинты на изуродованных запястьях выглядели какими-то призрачными и неестественно белыми.
Щелк-щелк. У этого звука вкус Рождества с его сочным голубым запахом кипарисовика и анестезирующим холодом падающего снега. «Погода как раз для Снежной королевы», — подумал я и вспомнил миссис Электрик, а также вонь гнилой капусты в тот день на рынке и стук ее каблучков по дорожке — цок-цок-цок, в точности как у моей матери.
