Лучан положил руку на дверцу.
– Но зачем?
– Не знаю. – Кейт опустила пистолет. – Я знаю лишь то, что не оставлю там Джошуа и О'Рурка. Прощай, Лучан.
Она перебралась на водительское место, закрыла дверь, включила передачу и развернулась на пустой дороге, направляясь к перекрестку, от которого шла дорога на Сибиу. Ветровое стекло покрылось уже таким слоем резиновой сажи и пепла, что Кейт пришлось включить дворники. Они скребли со звуком ногтей по стеклу.
Пока она разворачивалась, Лучан перебежал через улицу и поднял обе руки так, как это делали в Медиаше голосующие на дороге. Когда она подъехала к покрытому сажей знаку «Стоп», он выставил вперед большой палец.
– Спасибо, малышка, – сказал он, плюхнувшись рядом на сиденье. – Я уж думал, никогда не уеду отсюда. Пистолет лежал у Кейт на коленях.
– Не пытайся меня остановить, Лучан. Он поднял три пальца.
– Не буду. Клянусь. Честное скаутское.
– Тогда зачем…
Он пожал плечами и откинулся на драную спинку, подняв колени.
– Слушай, Кейт, а ты знаешь, что перед тем, как расстрелять Чаушеску, его пытались посадить на электрический стул?
Она хотела что-то сказать, но тут поняла, что это был очередной дурацкий анекдот Лучана.
– Нет. Не знаю.
– И тем не менее именно так. Но хоть рубильник включали раз десять, электричество на него не действовало. Уже потом, когда стали искать патроны, Чаушеску спросили, почему электричество не сработало. И знаешь, что он ответил?
– Нет.
– Latjatok, mindig is rossz vezeto voltam. Кейт ждала. Лучан перевел:
– Видите ли, я всегда был плохим руководителем-проводником. Поняла? Vezeto означает «руководитель», а еще и «проводник».
Она покачала головой.
– Не надо тебе ехать со мной.
Он растопырил пальцы и уселся поглубже.
– А почему бы и нет. Так проще преследовать. Я всегда был паршивым vezeto.
Кейт свернула направо, на шоссе номер 14. На сером от сажи указателе просматривались черные буквы: СИБИУ 43 KM. РЫМНИКУ-ВЫЛЧА 150 KM.
Как только машина выехала из Копша-Микэ, Кейт остановила дворники, но включила фары. Несмотря на ранний час, уже темнело.
Сны крови и железа
Трудно представить что-нибудь более унизительное, чем положение патриарха без власти, оказавшегося в руках собственной Семьи. События развиваются своим чередом, хотя уже очевидно, что мое последнее появление перед Семьей будет обставлено как чисто церемониальный проходной эпизод в запутанной интриге борьбы за власть Раду Фортуны.
Раду… Я вспоминаю своего брата Раду, мальчика с длинными ресницами, который стал возлюбленным не одного султана. Мальчика, который рос для того, чтобы предательством и вероломством лишить меня трона. Люди называли его Раду Прекрасным и радовались его обходительности после суровых лет моего правления.
Глупцы.
Для меня Раду всегда оставался безмозглым, бесхребетным содомитом, У султана Махмуда не было никаких хлопот с Валахией и Трансильванией при Раду: одному Богу известно, сколько раз султан дергал за ниточки свою марионетку.
Я, Владиславе Драгвилиа, громил турок с гораздо большей решительностью, чем кто бы то ни было из христианских правителей; именно я прогнал султана, бежавшего, поджав хвост, обратно в Константинополь, именно я отвоевал свободу для моего народа. Но народ оставил меня.
Султан посадил свою куклу Раду в Валахии, чтобы тот переманивал моих бояр, подтачивал нерушимость их вассальских клятв. Потерпев неудачу при дневном свете на поле битвы, султан и Раду гораздо успешнее проявили себя в темных лабиринтах закулисной дипломатии. И вот, когда я ценой собственной крови даровал свободу Семи Городам, бояре этих германских оплотов выступили против меня и заключили секретный договор со змеенышем Раду.
К середине лета 1462 года мое положение стало, как выражаются нынче политики, несостоятельным. Я разгромил турок везде, где только мог их найти, но за спиной у меня мое войско таяло, как кусок сахара во рту. Я собрал немногих, наиболее преданных бояр, самых свирепых и умелых воинов и бежал. Я бежал в свой замок на реке Арджеш.
Народное предание так рассказывает о моих последних часах в Замке Дракулы.
Турки подошли ночью и установили свои пушки на полях возле деревни Поенари на обрыве противоположного берега Арджеша. Утром они пошли на приступ крепости. Затем, как говорится в легенде, один мой родственник, много лет назад захваченный турками, но помнивший мои благодеяния и сохранивший любовь к Семье, забрался на высокое место и запустил стрелу с предупреждением в единственное освещенное окно моей башни. Легенда утверждает, что стрела была пущена так метко, что загасила свечу, возле которой читала моя наложница.
Девушка находилась в комнате одна. Прочитав привязанное к стреле предупреждение о турецком штурме, она разбудила меня, выкрикнула, что пусть лучше ее тело съедят рыбы в Арджеше, чем к нему прикоснется рука турка, и бросилась со стены, с высоты тысячу футов, в реку. И по сей день в память об этом предании реку называют Riul Doamnei – Река Княгини.
Все это выдумки.
На самом деле не было никакого родственника, никакой стрелы с предупреждением, никакого самоубийства. А правда такова.
Два дня мы наблюдали из крепости, как Раду и турки подходят к Поенари и обрывистым берегам. Еще два дня они беспокоили нас обстрелом, хотя вреда от их деревянных пушек было немного: во время строительства я приказал обложить башни несколькими слоями кирпича и камня, слишком толстыми, чтобы разрушиться под воздействием столь ничтожного оружия.
Однако мы знали, что наутро конница Раду форсирует Арджеш и пройдет по долине на высоты, позади замка, в то время как турецкие пехотинцы, тупые и бесстрастные, как бревна, будут сотнями умирать в попытках забраться по утесам на стены крепости. Но они одержат победу. У нас слишком мало воинов, а замок слишком одиноко стоит на утесе, чтобы можно было ожидать иного, кроме поражения господаря Дракулы, исхода. Той ночью я был занят приготовлениями к побегу, когда моя наложница по имени Войча затеяла спор. Женщины вообще не чувствуют переживаемого момента, и если им надо спорить, то они будут делать это, не обращая внимания на происходящие вокруг действительно важные события.
Мы с Бойчей прохаживались в темноте по крепостной стене, и она все говорила и говорила плачущим голосом. Речь шла не о турецком штурме и не о моем негодяе братце Раду, а о будущем наших сыновей, Влад а и Михни.
Должен сказать, что я любил Войчу, по крайней мере настолько, насколько может себе это позволить человек, который держит в руках судьбы каждого и всех вместе. Она была невысокой, темноглазой и смуглой, но со светлым сердцем и повиновалась мне во всем. До этой ночи.
Михня родился вполне обычным ребенком, но его годовалый брат Влад был поражен той же болезнью, что и мой отец, и я. Тайное Причастие Влад получил лишь несколько дней тому назад. Теперь его глазки лучились здоровьем, и я знал, что мальчик, подобно своему отцу, в течение всей последующей жизни будет нуждаться в Причастии.
И надо же было Бойче выбрать именно эту ночь, чтобы воспротивиться такому будущему нашего ребенка. Я объяснил ей, что ни ребенок, ни я не имеем выбора: если ему суждено остаться в живых, то он будет пить кровь. Это расстроило Войчу. Мать ее была тайным вампиром и окончила свою жизнь после пыток и обвинения в колдовстве, а Войчу я встретил, когда она предстала перед моим судом и ее ожидала та же участь. Но Войча ни разу не пробовала Причастия. Вместо того чтобы приказать сжечь ее или посадить на кол, я взял ее во дворец, одарил своей благосклонностью и позволил ей стать матерью моих детей. А теперь она отблагодарила меня, расхаживая вместе со мной по стене и требуя, чтобы юному Владу было позволено расти без Причастия. Она называла это святотатством и колдовством. Она сказала, что я такой же стригой, как и ее мать.
В течение нескольких минут я пытался ее урезонить, но приближался час нашего отъезда Я объявил разговор законченным.
Войча всегда была чрезмерно эмоциональной женщиной, склонной к мелодраматическим эффектам. Вероятно, это было такой же привычкой, как и пристрастие ее матери пить кровь из трупов, что и привело Войчу ко мне в цепях. Теперь она дала волю своим чувствам, вскочила на парапет с обоими детьми в руках, угрожая броситься в пропасть, если я не уступлю ее желанию, Утомленный ее истерикой, подгоняемый необходимостью покинуть крепость до восхода луны, я запрыгнул на невысокую стену и вырвал детей из ее рук. И тут она потеряла равновесие. Какое-то мгновение мне казалось, что это тоже входит в разыгранное ею представление, но потом я увидел в ее глазах настоящий страх и, перебросив Влада в ту же руку, которой держал Михню, я протянул ей другую.
Кончики наших пальцев соприкоснулись. Она упала назад без единого звука, исчезнув в кромешном мраке, как русалка, нырнувшая в глубину. На мокром камне остался один из ее башмаков. Я хранил его у себя на протяжении трех веков, пока мне не пришлось спасаться из горящего дома во время восстания черни в Париже.
