Никто ничего не заподозрил. С того самого момента, когда мы стояли втроем разинув рот и смотрели, как Блайт с дикими воплями скачет по траве и пытается сорвать протез, до отъезда убитых горем родителей Блайта и появления Диггса, приехавшего снять показания (в «Инвернесском курьере» промелькнула коротенькая заметка, которую даже воспроизвели, прельстившись экзотикой, два или три бульварных листка с Флит-стрит), никому и в голову не пришло, что за этим кроется нечто большее, чем трагический или, если угодно, макабрический несчастный случай. Но я-то лучше знал.
Эрику я не проговорился. Он был потрясен случившимся и искренне жалел Блайта и его родителей. Я только сказал, что в этом, наверно, суд Божий: сперва Блайт лишился ноги, а затем принял смерть от протеза. И все из-за кроликов. Эрик (а у него тогда был период религиозности, и я даже пытался ему в этом подражать) сказал, что так говорить ни в коем случае нельзя, Бог совсем не такой. Я сказал, что тот, в которого верю я, именно такой.
Так данный пятачок получил свое название — Змеиный Парк.
Я лежал в постели и вспоминал все это. Отец еще не вернулся. Может, его и до утра не будет. Совершенно ему не свойственно. Я уже начинал волноваться. А вдруг его машина сбила или свалил сердечный приступ.
К вероятности чего-либо подобного я всегда относился неоднозначно и сохранил такое отношение до сих пор. Смерть всегда возбуждает, каждый раз напоминая, насколько ты жив, насколько уязвим — но до поры до времени везуч; однако смерть кого-либо из близких дает прекрасный повод ненадолго сойти с ума, делать то, что в обычной ситуации было бы непростительно. Какой это восторг — вести себя совершенно по-свински, по самому большому счету, и при этом вызывать одно лишь сочувствие!
Но папы мне будет не хватать, и вдобавок я не в курсе, что скажет закон, если я останусь тут один. Достанутся ли мне все его деньги? Это было бы здорово; я мог бы сразу купить мотоцикл, а не ждать черт знает сколько. Вообще столько всего можно было бы сделать — просто голова кругом. Но это означало бы большие перемены, а я не уверен, что готов к ним прямо сейчас.
Меня начинало клонить в сон; стал мерещиться всякий бред — узоры-лабиринты и расширяющиеся пятна неведомых цветов, потом фантастические здания, космические корабли, оружие и пейзажи. Жаль, что я так плохо запоминаю сны…
Через два года после смерти Блайта я убил своего младшего брата Пола, по совсем другим и куда более серьезным причинам, нежели те, что заставили меня разделаться с Блайтом, а еще через год я прикончил свою маленькую кузину Эсмерельду, — можно сказать, забавы ради.
Таков на сегодняшний день мой боевой счет. Трое. Давненько я никого не убивал и больше не собираюсь.
Просто у меня был такой период.
Главные мои враги — это Женщины и Море. Их я ненавижу. Женщин — потому что они слабые и глупые, живут в тени мужчин, по сравнению с которыми они полное ничто; а Море просто выводит меня из себя, разрушая то, что я строил, смывая то, что оставил, начисто стирая следы моего существования. Не уверен, кстати, что и Ветер в этом отношении так уж безупречен.
Море, в общем-то, враг мифологический, и в душе я приношу ему ну жертвы, что ли: немного побаиваюсь его, уважаю, как полагается, однако во многом отношусь к нему как к равному. Оно делает с миром что хочет, вот и я так же; нас обоих следует бояться. Ну а женщины… что до женщин, то, по мне, так они всегда чуть ближе, чем нужно для комфорта. Я возражал бы против самого их присутствия на острове, даже этой миссис Клэмп, которая по субботам привозит нам продукты и убирает в доме. Она очень старая и такая же бесполая, как все совсем маленькие и совсем старые, но все равно она женщина, а я их терпеть не могу, на что у меня есть свои причины.
На следующее утро я проснулся, гадая, вернулся папа домой или нет. Не потрудившись одеться, я сразу прошлепал к его комнате. Хотел уже взяться за ручку, но, услышав за дверью знакомый храп, развернулся и проследовал в ванную.
Облегчив мочевой пузырь, я приступил к ежедневному ритуалу омовения. Сперва — душ. Только принимая душ, я стаскиваю трусы без малейшей задней мысли, единственный раз в сутки. Трусы я засунул в мешок для грязного белья в вытяжном шкафу. Тщательно вымылся, начиная с головы и заканчивая пальцами ног, особенно между ними и под ногтями. Порой, когда мне нужны драгоценные вещества — подноготный творожок или пух пупочный, — я вынужден ходить немытым по нескольку дней кряду; терпеть этого не могу, очень мерзкое ощущение, все чешется, и единственная радость — это залезть наконец в ванну по истечении периода воздержания.
После душа я бодренько растерся, сначала полотенцем для лица, потом большим махровым, и постриг ногти. Тщательно вычистил зубы электрической зубной щеткой. Затем — бритье. Я всегда использую пенку для бритья и новейший станок (последнее слово техники — это двойные лезвия на шарнирной подвеске, установленные тандемом), ловко и тщательно удаляя темный пух, наросший за сутки. Как и прочие ритуалы моего туалета, бритье следует раз и навсегда заведенным порядком: каждое утро я произвожу бритвой одинаковое количество движений одинаковой длительности в одинаковой последовательности. Разглядывая в зеркале безупречно выскобленную лицевую поверхность, я, как всегда, ощутил нарастающую дрожь возбуждения.
Я высморкался и выковырял все козявки, помыл руки, ополоснул станок, щипчики для ногтей, ванну и раковину, простирнул фланельку и причесался. К счастью, прыщей не было, так что оставалось лишь помыть напоследок руки и натянуть чистые трусы. Я водворил туалетные принадлежности, бритву, полотенца и прочее на их законные места, протер запотевшее зеркало на дверце шкафчика и вернулся в свою комнату.
Сначала я надел носки — на сегодня зеленые. Потом рубашку цвета хаки, со множеством кармашков. Зимой я надел бы под рубашку жилет, а на рубашку — зеленый джемпер армейского образца, но летом это незачем. Далее — зеленые тренировочные штаны и желтовато-коричневые ботинки «кикерз» со споротыми этикетками (я всегда спарываю этикетки, не желаю быть ходячей рекламой). Я захватил военную куртку, нож, подсумки, рогатку и прочее снаряжение и спустился на кухню.
Было еще рано, и, похоже, собирался дождь, обещанный вчера в прогнозе погоды. Наскоро позавтракав, я был готов к выходу.
Свежий утренний воздух пах сыростью, и я пошел быстрее, чтобы согреться и успеть обогнуть остров, пока не зарядил дождь. Тучи скрыли верхушки холмов за Портенейлем, ветер крепчал, и на море усиливалось волнение. На траве блестели тяжелые капли росы; туманная морось пригибала нераскрывшиеся цветы, облепляла Жертвенные Столбы с их атрибутами, словно прозрачная кровь, выступившая на скукоженных головках, на усохших тушках.
В какой-то момент над островом проревели два реактивных истребителя — крыло к крылу, «ягуары» мелькнули на высоте всего-то в сотню метров и затерялись в дымке над морем. Я гневно зыркнул на них, но с пути не свернул. Помнится, однажды такая же пара самолетов крепко меня напугала, года два назад. Они отбомбились на близлежащем полигоне и возвращались на базу непозволительно низко, проревев надо мной в самый разгар ювелирной операции, — я как раз пытался заманить в стеклянную баночку осу из старого пня у разрушенной овчарни на северном конце острова. Оса меня ужалила.
В тот же день я отправился в город, купил еще одну сборную модель «ягуара», после обеда склеил ее и торжественно подорвал на крыше Бункера маленькой бомбочкой. Через две недели «ягуар» упал в море неподалеку от Нэрна, правда, пилот успел катапультироваться. Хотелось бы думать, что это было проявление Силы, но подозреваю, речь о простом совпадении: современные реактивные истребители так часто бьются, что нет ничего удивительного, если мое символическое действо и натуральная авария произошли с интервалом в полмесяца.
Я присел на земляном откосе над Илистой Речкой и сжевал яблоко. Облокотился на молодое деревце, которое несколько лет назад было у меня Убийцей. Сейчас-то оно вон как вымахало, даже меня обогнало, но, когда мы были примерно одного роста, я использовал его как стационарную катапульту для обороны южных подступов к острову. Как и сейчас, тогда оно стояло на берегу широкой речки, забитой илом цвета оружейного металла, а из ила торчал обглоданный остов рыбачьего баркаса.
После Истории со Старым Солом я стал использовать катапульту по другому назначению — сделал ее Убийцей, грозой хомяков, мышей и песчанок.
Насколько я помню, она могла зашвырнуть камень размером с кулак далеко за речку, метров на двадцать от берега, и, когда я приспособился к естественному ритму колебаний деревца, моя скорострельность достигла тридцати выстрелов в минуту. Сектор обстрела составлял шестьдесят градусов, и в этих пределах я мог довольно точно поразить любую цель — в зависимости от того, в какую сторону и с какой силой пригибал верхушку деревца. Естественно, я не запускал хомяка или мышку каждые две секунды; живность расходовалась экономней, несколько особей в неделю. В течение полугода я был лучшим клиентом портенейльского зоомагазина — каждую субботу я приобретал несколько зверюшек, а раз в месяц заодно покупал в игрушечной лавке набор воланчиков для бадминтона. Вряд ли кому-нибудь, кроме меня, приходило в голову совместить одно с другим.
