Она опускает взгляд на чашку кофе. Её сердце замедляется, но не потому, что она расслабилась. Моя обгоревшая рука начинает заживать. Она жжёт и чешется. Я не могу помочь этой женщине. Я не хочу здесь находиться.
Карлос говорит: «Мне кажется, вы слегка забегаете вперёд. Почему бы вам не отправиться к копам или не нанять частного детектива? Для таких вещей магия не требуется. И судя по тому, что я здесь видел, магия на самом деле не особо то помогает. Она всё только сильнее запутывает».
Он кладёт свою руку поверх моей.
— Вы спасли всех тех людей. Почему не хотите помочь мне?
— Карлос прав. Вам нужно обратиться к копам или нанять детектива. Я не Сэм Спейд [65]. Я не этим занимаюсь.
— Но вы спасли всех тех людей.
— Я никого не спас. Я просто убил ублюдков, которых нужно было убить. Понимаете? Я не спасаю хороших людей. Я убиваю плохих.
Мне хотелось произнести это спокойно и рассудительно, но, в действительности, я говорю слишком громко.
Эвелин выпрямляется и обращается в лёд. Она кладёт фотографию своего ребёнка обратно в сумочку и встаёт.
— Простите, что отняла у вас драгоценное время.
— Погодите минутку.
На этот раз я хватаю её за руку. Я оглядываюсь в поисках того, кто был здесь минуту назад.
— Титус. Иди-ка сюда.
Худощавый чернокожий парень в фиолетовом бархатном костюме и очках с круглыми жёлтыми тонированными линзами осторожно подходит к стойке бара. Я не отпускаю руку Эвелин.
— Титус, это Эвелин. Эвелин, это Титус Ишу, Скрипач. Знаете, кто это?
— Он читает предметы, разглядывая их.
— Верно. Он крутит предметы, а затем рассказывает вам всё о владельце. Он может даже использовать их в качестве волшебной лозы [66]. У вас есть что-нибудь из вещей сына?
— У меня его школьный перстень выпускника.
Я смотрю на Титуса.
— Это подойдёт?
Титус кивает.
«Хорошее начало», — говорит он Эвелин. А для меня добавляет: «А после того, как я это сделаю, ты будешь мне обязан, верно?».
— Верно.
Он улыбается, берёт Эвелин под локоть и ведёт к своему столику.
— Сюда, мэм. Давайте посмотрим, сможем ли отследить вашего блудного ребёнка.
Карлос говорит: «С минуту ты был настоящим мудаком мирового уровня. А затем в последнюю секунду выправил ситуацию и показал себя похожим на человека».
— Мне нужно убираться отсюда.
— Я шучу, приятель. Ты всё правильно сделал с пожилой леди.
— Да нет. Это мне наказание за то, что не убил Мейсона. Я больше не знаю, что делаю. Нет никакой причины для моего существования. Я убиваю тех, на кого мне плевать, для людей, которых ненавижу. Я кричу на пожилых леди. А теперь буду в долгу перед сраным Титусом.
— Я собираюсь завернуть еду, чтобы ты мог взять её с собой.
Я поворачиваюсь на стуле и гляжу на Эвелин и Титуса. Он держит в одной руке перстень Аки, фотографию — в другой. Его глаза полузакрыты, и он шепчет заклинание. Эвелин ловит каждое слово. Она не выглядит счастливой, но, возможно, более обнадёженной.
Внезапно я понимаю, что пока наблюдаю за Титусом, почти все остальные в баре смотрят на меня. Мне бы хотелось думать, что они пялятся благодаря моему раскалённому добела животному магнетизму, но я знаю, что я не Элвис. Я Мальчик-лобстер [67], услышьте мой рёв.
Карлос даёт мне тамале в пенопластовом контейнере.
— Спасибо и доброй ночи. Не забудь дать чаевые официанткам.
Я ухожу через тень возле пожарного выхода в подсобке.
Знаете, как тушат пожары на нефтяных скважинах, устраивая столь мощный взрыв, что тушит исходный огненный шар при помощи большего? Иногда единственный способ преодолеть что-то непроходимое — это разбить его c помощью его самого. Подобное убивают подобным. Когда живёшь с головой мертвеца, которая не затыкается и выкуривает все твои сигареты, единственный способ справиться с этим ужасом — сделать его столь ужасным, что даже странным образом привлекательным. Как полный фейерверков взрывающийся жираф. (Демоны реально знают, как устроить вечеринку в честь дня рождения).
Касабян зовёт его своей «шмаровозкой», но мне это название не очень нравится, так что я называю его «ковром-самолётом». На самом деле это платформа из красного дерева размером примерно с обеденную тарелку, поддерживаемая дюжиной шарнирных медных ножек. Когда я притащил её домой от Мунинна — частичная оплата за простую кражу со взломом — один конец платформы был заставлен призмами, зеркалами и приборами, которые, должно быть, когда-то были связаны с другим давно утерянным механизмом. Верхняя часть покрыта чем-то, похожим на отметины от зубов, и испачкана чем-то чёрным. Не хочу знать, что раньше приводило эту штуку в действие, или что с ней случилось.
После того, как открутил и отпилил всё лишнее, я позволил Касабяну устроить тест-драйв. Кто бы мог подумать? Его низкопробного третьеразрядного худу оказалось достаточно, чтобы обеспечить синхронность медных ножек, так что теперь он может передвигаться самостоятельно. Здорово, что больше не нужно повсюду его таскать, но это также означает, что каждый день я прихожу домой к дымящей как паровоз ханжеской сороконожке.
Он стоит на том, что раньше было столом для видео-бутлегерства, и при помощи своих медных ножек вводит цифры в ПК. Обретя мобильность, Касабян вновь занялся бухгалтерией «Макс Оверлоуд». Они с Аллегрой организовали в магазине небольшую беспроводную сеть, чтобы он мог совершать банковские операции и покупать онлайн товары. На мониторе рядом с ПК идут «Гонки с дьяволом», сносный трэш из середины семидесятых с Уорреном Оутсом и Питером Фондой, пытающимися оторваться от кучки деревенских дьяволопоклонников. С тех пор, как Касабян побывал в Даунтауне, он прётся от дьявольских фильмов. Голова не поднимает глаз, когда слышит, как я вошёл.
— Ну, как всё прошло? — Он поворачивается и смотрит на меня. — О, как всё плохо.
— Почти так всё плохо, Альфредо Гарсиа [68].
— Я говорил тебе не называть меня так.
— Мне пришлось разбираться с «Дикой бандой» [69] в кинотеатре. Оставь мне душевный настрой на Пекинпа.
— Тебе хотя бы заплатили?
— Да, вот большие деньги. Плюс обычные вычеты.
Я бросаю чек рядом с клавиатурой. Касабян зажимает концы чека между двумя своими медными ножками и поднимает, чтобы прочитать.
— Вот мудак. Он поступает так, просто чтобы унизить тебя. Это заставляет его чувствовать себя лучше по поводу неспособности делать то, что можешь делать ты, и необходимости в тебе для выполнения его грязной работы. Это чистая зависть.
— Ага, здесь, в Грейсленде [70], такая гламурная жизнь.
Я беру с прикроватного столика бутылку «Джека Дэниэлса» [71] и наливаю немного в стакан, которым пользуюсь уже три дня.
— И он пытается держать нас на крючке, моря голодом. Ты же это знаешь, да? Ты должен позволить мне заколдовать ему задницу.
Я делаю маленький глоток «Джека». Он хорош, но после Царской водки почти такой же крепкий, как вишнёвый «Кул Эйд» [72].
— Прибереги своё худу для настоящей работы. И, чисто технически, он морит голодом лишь меня. Если бы он узнал о тебе, то высрал бы собственное сердце.
— Отлично, тащи его сюда. Я сниму это на видео и выложу в YouTube.
— Забавнее было бы записать на плёнку Аэлиту. Я-то «мерзость», но даже не знаю, есть ли у ангелов слово для тебя.
— У одного есть. «Эй, дерьмоголовый».
— Люцифер никогда не лез за словом в карман. Он совсем как Боб Дилан, но без всего этого бесящего таланта.
