— Я имею в виду торговцев, рассыльных, слесарей-ремонтников, электриков, проверяющих счетчик…
— С этим вам лучше обратиться к служанке, — сказала она, поворачиваясь, чтобы уйти. — О таких посетителях она не ставит меня в известность.
Служанка вернулась, не дожидаясь зова. Я задал ей свой вопрос. Она погрузилась в размышление, потом глаза ее внезапно расширились: она вспомнила.
— Единственным, кого я раньше не знала, был человек с телефонной станции. Но оттуда каждый раз приходит кто-нибудь новый.
— Почему же этого вы запомнили?
— Он был в шляпе и, войдя, не снял ее.
— А как он объяснил свой визит? Что было не так с телефоном?
— Соседи жаловались на треск, и он хотел проверить наши аппараты.
— У него была с собой аппаратура?
— Чемоданчик с инструментами и контрольный аппарат.
— Вы видели, что у него в чемоданчике?
— Он открывал его, но я не интересовалась, что там внутри.
— Где это все происходило?
— Аппаратов у нас три. Один в гостиной и два — в кабинете у сеньора Родригеша. Еще один — для факсов.
— Вы оставляли его одного?
— Конечно оставляла. Не могу же я тратить полчаса, наблюдая за работой телефониста!
— Полчаса?
— Ну, может быть, поменьше.
— Он приехал на фургоне?
— Нет, никакого фургона с ним не было.
— Вы на полчаса оставили его одного в кабинете?
— Нет. В кабинете — только минут на пятнадцать.
Я показал ей фотографию Лоуренсу Гонсалвеша.
— Взгляните, это он?
Она вгляделась в фотографию, и лицо ее выразило изумление.
— Он поседел, — сказала она, — но это он.
По Маржинал мы проехали к тюрьме Кашиаш и припарковались под пристальными и любопытными взглядами нескольких человек в тюремных робах, следивших за нами из-за решеток.
Мы расположились в комнате для свиданий, и охранник привел заключенного. Тюремный режим не слишком изменил внешность Мигела Родригеша. Правда, он сбросил килограммов пятнадцать, и лицо его было грустным, а взгляд тусклым. И конечно, он утратил лоск и элегантность.
— Если вы насчет той истории с генералом Машаду, — не садясь, предупредил он, — то говорить без адвоката я не буду.
— Это все дела испанские, — сказал я, — а мне нужна ваша помощь, чтобы разобраться с некоторыми датами.
— Теперь даты для меня значения уже не имеют, — отозвался он.
— Эта сможет вам помочь.
— Или не сможет, — сказал он.
— Было ли вам известно, что в течение девяти месяцев и до вашего ареста за вами велась слежка?
— Полицейскими?
— Нет, частным детективом.
— Кто его нанял?
— К этому мы еще вернемся.
— Ну, — задумчиво протянул он, — могу сказать, инспектор, что ни о какой слежке я не знал.
— У вас два офиса. Один над банком, на верхнем этаже здания на Ларгу-де-Дона-Эштефанья, а другой — на Руа-ду-Оуру.
— Да, верно.
— Пять месяцев назад вы обычно старались проводить послеобеденное время пятницы в Байше. По какой причине?
— К концу недели хотелось уединения.
— Означает ли это, что вы приглашали туда женщин?
— Я ожидал вопросов о датах.
— К ним мы вскоре подойдем.
— Жорже Рапозу посылал мне в офис девочек.
— А что заставило вас посещать пансион «Нуну»?
— Скука, — отвечал он. — А в пансионе дело было налажено.
— Вы приглашали женщин всегда исключительно на Руа-ду-Оуру?
— Это была моя личная контора. Без секретарей. Если требовалось подписать бумаги, секретарь доставляла мне их туда. По пятницам это было мое рабочее место.
— И оно всегда являлось таковым?
Последовала продолжительная пауза.
— С тех пор, как погиб мой брат, — сказал Родригеш. — Офис принадлежал ему. Я не захотел освобождать его. Занял офис сам и…
— Когда все это происходило?
— Он погиб в первый день тысяча девятьсот восемьдесят второго года, — сказал Родригеш, и лицо его, и без того печальное, посерело. — Вскоре после этого все и началось.
— Что именно?
— Девушки. При Педру ничего подобного я не делал.
— Кто был юристом компании в это время?
— Юристом? — переспросил он, по-видимому удивленный. — Юристом был Акилину Оливейра. Он еще у моего отца работал, до революции.
— И что с ним стало?
Мигел Родригеш недоуменно заморгал.
— Не знаю. Не понимаю, почему вы спрашиваете.
— Он ведь больше не работает у вас?
— Нет, он уволился уже давно.
— Уволился?
— Да, прекратил работать в компании. Тогда, помнится, мы переживали трудный период, и я просил его остаться. Но он не захотел. Сказал, что у него молодая жена и он не может позволить себе остаток дней прожить загруженным работой. Я вынужден был смириться.
— Вы были знакомы с его женой?
— Нет, никогда.
— Вы не присутствовали на их свадьбе?
— У нас были не те отношения.
— И вы ее ни разу не видели?
— Если и видел, то не помню.
— Итак, с начала тысяча девятьсот восемьдесят второго года вы стали приглашать девушек в ваш офис на Руа-ду-Оуру. Запомнился вам кто-нибудь из них в первые месяцы?
— В этом смысле я очень странный человек, инспектор. Возможно, это своего рода отклонение. Я очень возбуждаюсь в предвкушении акта, а потом сникаю. И происшедшее стирается из памяти. Если девушка приходит ко мне раза три-четыре, вот тогда я еще, может быть, ее запомню.
— Все девушки у вас были блондинками?
Он нахмурился, но не от усилия вспомнить, а словно оценивая новую информацию.
— В то время — да, похоже, что все они были светловолосые. Я никогда специально не оговаривал этого, но так получалось.
— В те первые месяцы тысяча девятьсот восемьдесят второго года, когда вы стали приглашать в офис девиц, запомнился ли вам случай, когда с кем-нибудь из них вы были грубы?
— Груб?
Я вынул фотографию Терезы Оливейры. Она была снята лежащей; крашеные светлые волосы, уже не очень молодая и, конечно, не такая свеженькая, какой была в двадцать один год. Она казалась спящей. Я подвинул фотографию поближе к Мигелу Родригешу. Он взглянул на нее, но в руки не взял.
— Я не подлавливаю вас, — сказал я. — Вам тут ничего не будет вменено. Эта женщина недавно умерла. Вспомните, бывала она у вас в вашем офисе в Байше и не были ли вы с ней грубы, принуждая к сексу?
— Не помню, — сказал он. — Ей-богу, не помню. Это было тяжелое время для меня. Я потерял брата и всю его семью. Это было ужасно.
— Ваша секретарша в банке — она все еще работает?
Он пожал плечами с некоторым раздражением.
— В тысяча девятьсот восемьдесят втором году она с вами работала?
— Да. Но послушайте, инспектор, кто эта женщина? — спросил он, постукивая по фотографии на столе.
— Это вас надо спросить, — ответил я.
Мы оставили Мигела Родригеша в полном смятении. Когда его уводили, он продолжал закидывать нас вопросами. Почему за ним была организована слежка, он знал еще меньше нашего. Вернувшись в Лиссабон, мы прямиком направились в «Банку де Осеану и Роша». В скоростном стеклянном лифте взлетели на верхний этаж. Там было пусто. Большинство сотрудников уже были уволены. Тех же, кто в банке занимал ключевые должности, ежедневно вызывали на допросы члены правительственной следственной группы. Чтобы побеседовать с секретаршей Мигела Родригеша, нам пришлось ждать полчаса. Ей было под пятьдесят, она носила очки и производила впечатление толкового работника. От переживаний последних дней вокруг рта у нее пролегли морщины, что придавало ей вид строгий и недовольный. По-видимому, о компании, в которой она работала, она знала все, что можно было знать. Мое лицо ей было знакомо из газет, и, увидев меня, она поджала губы.
Просмотрев документы, она вспомнила интересовавший нас период. Начало 1982 года было тяжелым. Обретались они тогда во временном помещении на Авенида-да-Либердаде, которое было просторнее офиса в Байше, но ненамного.
— Вы помните пятницу в апреле или в мае, — спросил я, — когда к вам заходила молодая женщина из юридической службы, которой требовалась подпись на документах? Дело было, по-видимому, срочное, и она пришла в обед.
— Обычно с документами я посылала кого-нибудь из наших сотрудниц.
— Она была блондинкой, не старше двадцати одного года.
— Да. Я ее помню, — сказала она. — Она вышла замуж за юриста, доктора Оливейру. Она была его секретаршей. Я вспоминала ее позавчера. Ее фотография мелькала в VIP. Она умерла, знаете?
— Приходила она в офис сеньора Родригеша в апреле-мае тысяча девятьсот восемьдесят второго года?
Глаза секретарши за стеклами в золотой оправе заморгали.
— Да, приходила. Это было за неделю до ее свадьбы. Тогда не нашлось человека, с которым можно было бы послать бумаги, и она сказала, что отнесет сама. А потом она у нас больше не появлялась.
