Я показал ей фотографию Терезы Оливейры, и она медленно кивнула.
— Она не так хорошо здесь выглядит, — сказала она.
Вторник, 24 ноября 199…
«Банку де Осеану и Роша».
Лиссабон.
Пообедать мы выбрались поздно. Зашли в ресторанчик на Авенида-Алмиранте-Рейш. Я заказал жаренного на гриле кальмара. Карлуш выбрал каракатицу в собственном соку, блюдо, которое моей жене, как она говорила, напоминало измазанный ваксой башмак. Мы выпили белого вина и завершили обед кофе.
— Может быть, вам стоило сказать Мигелу Родригешу, кто была эта женщина на фотографии, — сказал Карлуш, имея в виду Терезу Оливейру.
— Тогда мне пришлось бы разъяснить ему все, — сказал я. — А в тюрьме и без того тоскливо и одиноко. Мигелу Родригешу предстоит провести в тюрьме минимум двадцать лет за преступление, которого он не совершал. Мне он неприятен. Я считаю его плохим человеком и, возможно, больным. Но не мне отягощать его совесть, сообщая ему, что он развратничал с собственной дочерью.
Последовала долгая пауза. Карлуш помешивал кофе.
— Если он изнасиловал ее, почему она не подала на него в суд? — спросил он.
— Она была молоденькой девушкой. Через неделю должна была состояться свадьба. А к тому же это был тысяча девятьсот восемьдесят второй год. Правами женщин в Португалии тогда еще и не пахло. Тогда даже в Англии редкая женщина осмелилась бы привлечь к суду мужчину за изнасилование. Учти это. Это отразилось бы на ее браке, на делах ее мужа. Последовало бы долгое разбирательство, в результате которого, может быть, и состоялся бы процесс… А может быть, и нет. Она надеялась, что все это забудется, и, возможно, так бы и произошло, если б она не забеременела. Когда родился голубоглазый младенец… думаю, это был для нее тяжелый день.
Мы расплатились и, шурша сухой листвой под ногами, прошли к машине. Парк Арройуш был полон детворы. Дети с криками носились по дорожкам, вспугивая голубей, круживших над головами стариков, склонившихся над картами. Старики уже были в шапках.
— Таким образом, нам известен и мотив, — сказал Карлуш.
— Думаю, что не до конца, хотя нам и очевиден замысел этого человека: ему надо было во что бы то ни стало уничтожить Мигела Родригеша. Но есть и еще что-то, нам неизвестное.
— Убийца?
— Его мы должны найти.
— Вы думаете, доктор Оливейра заплатил кому-то за убийство?
— Кому-нибудь вроде Лоуренсу Гонсалвеша?
— Возможно.
— Нет, не думаю. По-моему, месть задумывалась более изощренная.
Мы остановились под магазинным навесом, пережидая порыв ледяного ветра на Ларгу-Дона-Эштефания.
— Ну, и что теперь? — спросил Карлуш.
— Поедем в Пасу-де-Аркуш и отыщем там Фауштинью Триндаде.
— Похоже, вы делаете это без большого удовольствия.
— Ты прав.
— Если вы считаете, что поделом ему, почему не оставите все как есть?
— А разве тебе не хотелось бы пригвоздить к позорному столбу доктора Оливейру? — спросил я, презирая себя за подобный вопрос.
— Но мы лезем куда не следует.
— Лезем.
— Так или иначе, они своего добились.
— Говоря «они», ты имеешь в виду и министра внутренних дел?
— Наверно.
— И всю эту влиятельную публику, так внимательно следившую за моими допросами Мигела Родригеша… Зрителей в зале суда, наслаждающихся запахом крови?
Он сглотнул.
— Едем в Пасу-де-Аркуш, — сказал я. — И будь что будет.
Дороги были забиты. На Маржинал произошла авария, в которой столкнулись четыре машины — заходящее солнце освещало свежую лужу крови. До Пасу-де-Аркуш мы добрались уже к вечеру. Море потемнело, но в сумерках отчетливо видны были белые барашки волн. В узкой полоске света на горизонте грустно висели серые перья облаков. Мы направились на автостоянку возле лодочной станции морского клуба.
У парапета маячили фигуры рыболовов. Уму непостижимо, что они надеялись поймать в такую погоду; впрочем, смысл этого занятия не сводится лишь к улову. В Эшториле от берега отходили три парохода — окна кают были освещены. Фауштинью мы нашли в лодочном сарае. Одетый в рабочий комбинезон и теплую куртку, он под тусклым светом лампочки чинил подвесной лодочный мотор. Обветренные руки его шелушились. Когда мы вошли, его собака, поднявшись, обнюхала нас.
— Когда вышел, Фауштинью? — спросил я.
— Еще недели не прошло, и не надо об этом, Зе. Простите, но говорить об этом я не буду. Было и сплыло.
— Тебе лучше в мастерскую мотор отдать.
— Слишком дорого выйдет.
— Помнишь того парня…
— Слушайте, Зе… Я же сказал… — Он осекся. — Какого парня?
— Парня, о котором ты мне говорил, того, который видел что-то вечером, перед тем как на берегу нашли тело девушки.
— Его и след простыл, — сказал Фауштинью. — Летом он обычно здесь околачивается, а на этот раз…
— Это он?
Карлуш показал ему фотографию Шеты.
— Он, — сказал Фауштинью, приближая фотографию к свету и вглядываясь. — Похоже, он мертв, да? Его ведь уже мертвого снимали, так?
Я кивнул. Карлуш убрал фотографию.
— И что это нам дает? — спросил он.
Я кинул взгляд на темные городские строения за парком.
— То, что нам, видимо, имеет смысл приглядеться к тому, что рядом с нами, — сказал я.
По подземному переходу мы прошли в парк. Там было пусто. Ветер трепал деревья. Дорожки ковром покрывала сухая листва и мусор. Я смахнул листья со скамейки, и мы сели. Бар Антониу был закрыт, и нам пришлось довольствоваться собственными запасами.
— Помните, что я сказал вам в первое утро насчет того, что тело найдено здесь, рядом с вашим домом?
— Мы кружили вокруг да около, — сказал я, — а это упустили. Я упустил.
К «Красному знамени» подъехала белая машина. Антониу Боррегу вылез и открыл багажник. Вынул из него ящик с овощами и фруктами и другой — с мясом. Открыл дверь в бар, зажег свет. И вернулся к багажнику.
— Приятно видеть старую машину, которая все еще на ходу, — сказал Карлуш.
— Вот и ты, кажется, о машинах заговорил.
— Эта машина — «Рено-12», с восьмидесятых годов бегает. У отца была такая… рухлядь страшная. Сколько, помнится, времени я угробил на ее ремонт, еще когда мальчишкой был…
— Пойдем, — сказал я.
Из парка мы прошли к бывшему кинотеатру, откуда начинался квартал офисных зданий.
Повернули налево, еще раз налево и очутились на задах бара Антониу.
— Помнишь записи, которые ты вел? Что говорил тот парень? Ну, тот единственный, кто описал «мерседес» Родригеша? Что еще он видел?
— Не помню.
— Он говорил, что перед «мерседесом» стоял новенький серебристый «фиат-пунто», а позади «мерседеса»…
— Был большой «Рено-12» с ржавым крылом.
— Задним.
В тусклом свете уличного фонаря и луче света, падавшего из открытой двери бара, было отлично видно проржавевшее крыло машины. Антониу вышел забрать из багажника то, что там оставалось. Увидев нас, он помахал рукой.
— Как дела? — спросил он.
— Прекрасно, — отвечал я.
— Хочешь закусить? У меня чудесные ребрышки. Уже замаринованные.
— Очень соблазнительно.
Забрав очередной ящик, Антониу скрылся с ним в баре.
— Когда Фауштинью повел меня на встречу с Шетой, а того не оказалось на месте, — сказал я, обращаясь в основном к самому себе, — мы завернули в «Красное знамя», и Фауштинью во всех подробностях описал мне внешность парня. Антониу это слышал.
Карлуш даже не повернул голову. Глаза его были устремлены в сторону бара. Я велел ему войти в бар и завести разговор с Антониу — на любые темы, я же тем временем позвоню и вызову наряд полиции. Если он убил Катарину и Шету, то у него есть причина оказать сопротивление.
Я зашел за угол, чтобы позвонить. Мне не сразу удалось растолковать им ситуацию и объяснить, что врываться в бар не следует, чтобы не спровоцировать подозреваемого. Я вернулся в бар усталый, замерзший, вовсе не готовый к тому, что приходилось делать, и не желавший этого делать.
Я ступил в полосу света, падавшего из двери. Лежа лицом вниз в луже крови, такой большой, что непонятно было, как успела она натечь за то время, что меня не было, лежал Карлуш. Воротники его рубашки и куртки были красными, затылок был разбит, рука подергивалась, размазывая пальцами кровь. Антониу стоял между раскинутых ног Карлуша с поднятым над головой молотком. Это был молоток, который висел над стойкой вместе с серпом. Пролетарский символ. Послуживший ему орудием.
Я ступил за порог. Он повернулся ко мне.
— Что ты наделал, Антониу? Что ты наделал, черт возьми?
Я не мог разглядеть его глаз. Они были словно темные дыры.
— Дай мне вызвать «скорую», — сказал я.
