– Кэт?
– Со мной все в порядке, Майкл. Ты не мог бы пролететь над островом? Или для этого нам придется отклониться в сторону?
– В общем, река прямо за горизонтом слева от тебя. Ты говорила, что остров находится напротив тюрьмы «Ангола»?
– К югу от нее.
Он направляет «сессну» по широкой дуге на запад, и почти сразу же я вижу впереди серебристую ленту реки.
– Ты можешь опуститься ниже?
– Конечно. Можем даже подстричь верхушки деревьев, если хочешь.
– Нет уж, спасибо. Просто опустись пониже, чтобы можно было разглядеть людей и машины.
Майкл смеется и начинает снижаться.
Вскоре река превращается в большую серебристую змею, скользящую по огромной зеленой равнине. На ближайшем ко мне берегу по холмам маршируют бесчисленные шеренги деревьев. На дальнем берегу, насколько видит глаз, тянутся поля хлопка и соевых бобов. Река струит свои воды по земле с непреклонной отрешенностью, почти механически рассекая континент пополам.
– Ты можешь поверить, что позавчера вечером мы были прямо вот здесь, внизу? – задаю я риторический вопрос. – Или что с тех пор столько всего случилось?
Майкл слегка наклоняет самолет на крыло и смотрит вниз.
– Не могу поверить в то, что ты переплыла эту реку. Это настоящий подвиг.
– Ты видишь остров?
– Я вижу их добрых полдесятка.
– Нам нужен тот, который четыре мили в длину.
Майкл негромко и протяжно свистит.
– Думаю, я смотрел прямо на него, не подозревая, что это он и есть. Вон там тюрьма «Ангола». Так что это, должно быть, остров ДеСалль.
С моей стороны его не видно, и Майкл сразу понимает это. Он закладывает вираж, опускает нос, и внезапно мы, подобно истребителю, заходящему в атаку на бреющем полете, быстро приближаемся к длинной, горбатой полоске земли.
– На какой мы высоте?
– Я намерен оставаться на четырехстах футах. Отсюда ты сможешь увидеть все, что хочешь.
Через несколько мгновений мы с ревом несемся над островом. Мне уже доводилось наблюдать его сверху: давным-давно из кабины самолета, распыляющего удобрения, и еще раз – из гондолы воздушного шара. Сегодняшний вид напоминает мне самое первое путешествие, ландшафт проносится под нами со скоростью ста миль в час. Я вижу охотничий лагерь, озеро, домики, пастбища и пруд, а потом мы уходим влево, чтобы не попасть в воздушное пространство «Анголы», полеты над которой могут быть запрещены.
– Ты можешь сделать еще один заход?
– Конечно. Что ты ищешь?
– Машину. Голубой «кадиллак».
– Я поднимусь до тысячи футов. Тогда сверху будет виднее, и ты сможешь даже заглянуть под деревья.
Майкл совершает разворот на триста шестьдесят градусов, одновременно набирая высоту. Теперь остров больше похож на снимок со спутника, и хаос, порожденный близким расстоянием, превратился в геометрические узоры. Я вижу дорогу, которая огибает остров по периметру, и ее ответвление, ведущее к охотничьему лагерю, которое затем расширяется в нечто вроде площади перед хижинами рабочих и гостевыми домиками для охотников. У хижин припаркованы четыре белых пикапа. Слева виднеется небесно-голубой седан, сверкающий в лучах солнца.
Это «кадиллак» Пирли.
– Отлично! – говорю я Майклу. – Летим домой.
– Ты увидела машину?
Я киваю и показываю на север, в сторону Натчеса. Сейчас мне не хочется разговаривать. Я просто хочу знать, что заставило Пирли Вашингтон отправиться на остров, где она родилась, туда, где, по ее же словам, ей больше не рады. Еще одна загадка среди многих. И что-то подсказывает мне, что если я смогу понять ход мыслей Пирли, то все остальные загадки решатся сами собой.
Аэропорт в Натчесе совсем крошечный. Он состоит из двух посадочных полос и кирпичного административного здания, пристроившихся неподалеку от бывшего кочевья индейцев племени натчес. Майкл безупречно сажает самолет на три точки, подвозит меня к своему «форду», и уже через пятнадцать минут мы приближаемся к подъездной дорожке, ведущей к Мальмезону. При виде обсаженной дубами аллеи с розовым указателем для туристов, направляющим их во время ежегодного паломничества, меня вдруг охватывают дурные предчувствия.
– Хочешь, я подвезу тебя к дому? – предлагает Майкл.
Я машу рукой в сторону просвета между деревьями.
– Давай подъедем к твоему дому, а оттуда пешком прогуляемся к амбару. Вдруг Билли Нил и дед дома. Я бы не хотела, чтобы они нам помешали.
Майкл въезжает в Бруквуд и останавливается у своего дома, который притаился на задворках квартала.
– У тебя есть болторез или что-нибудь в этом роде?
Он отрицательно качает головой.
– У меня найдется разве что ножовка.
– Может пригодиться. А как насчет топора?
– Топор у меня есть. Мы что, собираемся разнести амбар на кусочки?
– Будь готов. Или ты не был бойскаутом?
И Майкл, краснея, говорит «нет».
Три минуты спустя мы направляемся через лесок в сторону Мальмезона. Я несу ножовку, он – топор. Завидев впереди главное здание, я беру вправо, в сторону склона, понижающегося к руслу ручья, протекающего на краю поместья. Городок Натчес построен на холмах, у подножия которых петляют многочисленные ручьи и глубокие промоины. Это своего рода тайная сеть водных артерий, хорошо знакомая местной детворе, но практически забытая взрослыми. Почти всеми взрослыми, во всяком случае. А я по-прежнему помню каждую извилину.
Мы приближаемся к амбару сбоку, огибаем его и заходим с тыла, чтобы оставаться невидимыми для любого, кто взглянет в нашу сторону с парковочной площадки позади помещения для слуг. Доски в стенах высохли и посерели от непогоды, но дверь не поддается, несмотря на сильный рывок. Я пристраиваю ножовку к дужке висячего замка и принимаюсь за работу. Когда по лицу начинает ручьями течь пот, меня сменяет Майкл. На руках у него вздуваются жилы и мускулы, и мне вдруг приходит в голову, что Майкл намного сильнее, чем выглядит, и уже совсем не похож на толстяка-мальчишку, каким я его запомнила.
– Готово, – выдыхает он, сдувая с разреза металлическую стружку. – Дай топор.
Я вручаю ему инструмент, и он обухом сбивает замок с тяжелых петель.
– Сезам, откройся, – говорит он.
И распахивает дверь.
Я делаю вдох и забываю выдохнуть.
Внутри амбара собрано больше скульптур Люка Ферри, чем я когда-либо видела в одном месте. Их здесь никак не меньше двадцати, и все они с меня ростом, а некоторые достигают в высоту двадцати футов.
– Вот это да! – шепчет Майкл. – Да это же музей, настоящий частный музей.
Зрелище полированного металла, скрученного руками отца в абстрактные, но оттого не менее красивые формы, производит на меня почти невыносимое впечатление. А когда в ноздри ударяет знакомый запах – запах сена, от которого папа, как ни старался, так и не смог избавиться в амбаре, – у меня подкашиваются ноги. Даже все его инструменты находятся здесь, включая газовый резак с баллонами, ножовку по металлу…
– Кэт? С тобой все в порядке?
Я судорожно хватаю Майкла за руку и делаю шаг внутрь.
– Мне не нужно было смотреть на все эти вещи сейчас. Это слишком тяжело, понимаешь?
– Да. Даже на меня они производят сильное впечатление, а ведь я не был знаком с твоим отцом лично. Ты знала, что все эти скульптуры хранятся здесь?
– Я знала, что дед их собирает, но такого и представить себе не могла. Он, должно быть, сошел с ума. Ему никогда не нравились работы моего отца. А теперь это похоже на то, как будто дед готовится монополизировать рынок.
– Ты по-прежнему хочешь найти вещмешок отца?
– Черт, конечно! Ведь за этим мы и пришли сюда.
Я быстро пробираюсь между скульптурами к деревянной балке, к которой в моем сне подходил отец. Удивительно, но я ни секунды не сомневаюсь в том, что стою в нужном месте. Если вещмешок действительно находится под этими досками, то мой сон как раз и был таким, как Натан Малик описывал вытесненные в подсознание воспоминания: глубоко похороненным, но целым и невредимым. И подлинным.
– Топор?
Майкл передает мне топор так, как медсестра передает ранорасширитель хирургу во время операции. Обухом топора я надавливаю на один край доски, которой в моем сне касался отец. Сердце замирает у меня в груди, когда другой конец доски приподнимается. Я подсовываю под него носок своей туфли, наклоняюсь и выдираю доску из пола.
– Загляни туда, – шепчет Майкл.
Кончики пальцев у меня покалывают, когда я опускаю руку в темноту под полом. Почти сразу же она натыкается на сухую прорезиненную ткань. Вещмешок. Когда я хватаюсь за него и тащу на себя, из пазов выскакивают еще две доски, являя нашему взору тускловато-коричневый мешок, бывший некогда оливкового цвета, который выглядит так, словно в нем нет ничего, кроме грязного белья.
