– Кэт, ты только взглянула на три полароидных снимка и скульптуру и то едва не сорвалась с катушек. А теперь заявляешь, что хочешь посмотреть на тело своего отца? После того как оно разлагалось в течение двадцати лет?
Я вздрагиваю всем телом.
– Смотреть на него будет легче, чем на те фотографии.
– Кэт…
– А что еще прикажешь мне делать, Майкл? Я должна копать до тех пор, пока не узнаю правду. Если я этого не сделаю, то сойду с ума.
Он смотрит на меня глазами, полными жалости и сочувствия.
– Думаю, прежде чем ты начнешь делать что-то, тебе необходимо поговорить с доктором Томом Кейджем.
– С доктором Кейджем?
– Да. Помнишь, что он мне говорил? Твой отец доверил ему кое-что из своих воспоминаний о войне. А Том, похоже, был о Люке высокого мнения. Я думаю, для начала ты должна выслушать Тома.
– Никто не признается семейному доктору в том, что насиловал и растлевал собственную дочь.
– Не будь так уж уверена. В прежние времена семейный врач был кем-то вроде священника. Особенно на Юге. Он был единственным, кому некоторые могли излить душу на законных основаниях.
Я останавливаюсь и без сил приваливаюсь к серому стволу дуба.
– Что случилось? – спрашивает Майкл.
– Ты можешь подогнать сюда машину?
Несколько мгновений он молча внимательно рассматривает меня. По его глазам я вижу, что сейчас он мыслит как врач, выискивая во мне симптомы… Чего?
– Ты обещаешь дожидаться меня здесь?
– Естественно. Чего ты боишься?
– Я боюсь, что подобный шок может спровоцировать развитие маниакального состояния. Если так и случится, ты перестанешь отдавать себе отчет в своих действиях. И, думаю, тем или иным способом, но покончишь с собой.
Я скольжу по стволу дерева и опускаюсь на мягкую землю. Кора царапает мою кожу, и я почему-то радостно приветствую эту боль.
– Пожалуйста, Майкл…
– Я вернусь через две минуты.
Как только он скрывается из виду, я вываливаю на землю содержимое вещмешка отца: «Плейбой», карты, письма, сливы, снайперскую нашивку, альбом для рисования, фотоальбом на пружинке. Затаив дыхание, я открываю фотоальбом, снимки в котором для сохранности уложены в пластиковые кармашки. Еще никогда в жизни я так не боялась того, что увижу. Если там будут другие фотографии детей, я буду просто стараться равномерно дышать, пока не отключусь. Раньше у меня это не получалось, но сегодня…
На первом снимке в сумерках виден олень, самец с ветвистыми рогами. Я уже готова облегченно перевести дух, но сдерживаюсь. Каждая фотография в этом альбоме таит в себе опасность.
На другом снимке запечатлен черный медвежонок. Еще на одном – змея, медноголовый мокассиновый щитомордник, обвившаяся вокруг ветки кипариса.
Сердце замирает у меня в груди.
На очередной фотографии я вижу обнаженное коричневое тело. Но это не ребенок. Во всяком случае, не в препубертатном возрасте. Это Луиза Батлер, только на тридцать лет моложе той, с кем я разговаривала в маленьком домике на острове. На фотографии ей, наверное, еще нет восемнадцати. На фоне заката она стоит на берегу реки, без малейшего стеснения глядя в объектив. Грациозность и красота ее тела делают Лолу Фалану из «Плейбоя» обычной девушкой.
Я переворачиваю страницу.
Снова Луиза на берегу реки, только теперь повернувшись в профиль к заходящему солнцу. Сидит она, похоже, в позе лотоса.
При виде следующей фотографии во рту у меня становится сухо. На ней мой отец одной рукой обнимает Луизу за талию. Она обнажена, а на нем лишь старые джинсы из грубой хлопчатобумажной ткани, обрезанные по колено, и больше ничего. Бронзовый от загара, он выглядит таким сильным и счастливым, каким я его никогда не видела. Снимок получился немножко перекошенным, как если бы он установил фотоаппарат на полено и сделал фотографию с помощью таймера. Я никогда не видела его таким счастливым с матерью.
На следующей фотографии несколько чернокожих ребятишек играют в пыли на дороге, но все они одеты. Я перелистываю страницы, и снимки передо мной превращаются в монтаж жизни на острове. Не той привилегированной жизни, которую я видела в качестве внучки доктора и миссис Киркланд, а повседневного существования негров, которые безвыездно жили на острове. На одной фотографии папа снят вместе с молодым чернокожим пареньком. Кто это, Джесси Биллапс с прической в стиле «афро»? Они сидят на крыльце и бренчат на акустических гитарах. На перилах стоят бутылки с дешевым вином, а перед ними во дворе танцует босая массивная чернокожая женщина с отвисшей грудью. На третьем пальце левой руки у отца надето отбитое бутылочное горлышко. Я буквально слышу скорбный вопль, который издают струны, когда он проводит по ним осколком стекла.
На последней фотографии снята я.
Я сижу на полу амбара, поджав под себя ноги, совсем как Луиза на фотографии в позе лотоса. Я уперла локти в колени, положила подбородок на руки и смотрю прямо в объектив фотоаппарата большими круглыми глазами, так похожими на глаза отца. На этом снимке я выгляжу такой умиротворенной и спокойной, какой, наверное, никогда не была в жизни.
На вид мне около двух лет.
Что случилось со мной после этого? Куда исчез мир и покой из этих глаз? Кто в этом виноват? Человек, который сделал этот снимок?
С долгим облегченным вздохом я закрываю альбом и выпускаю его из рук. Он падает на сгнившие сливы, нанизанные на леску. Есть что-то отталкивающее в том, чтобы держать фрукты в вещмешке под полом. У слив особенно отвратительный вид, словно их хранили для какой-то цели, неведомой простым смертным. Что-то вроде ожерелья, может быть, какое надел бы крестьянин, чтобы отогнать вампиров.
– Мисс Кэтрин? Это вы?
Среди деревьев появился чернокожий мужчина в рабочем комбинезоне цвета хаки, заляпанном пятнами жира и масла. Это Мозес, садовник. Проведя столько лет в Мальмезоне, он движется среди деревьев, как призрак. Должно быть, они с папой часто натыкались друг на друга во время странствий под навесом из сплетенных дубовых веток.
– Я, Мозес.
– С вами все в порядке? Вы не упали, часом?
– Я просто отдыхаю.
Он подходит ближе, но движется осторожно и медленно, совсем как Пирли, когда обслуживает гостей дома, которые еще не знакомы с ней. Мозес, должно быть, ровесник моего деда. Время и прожитые годы согнули его спину, подобно дереву, которое наконец уступает многолетнему напору ветра, вредителей и дождя. Белки глаз у него пожелтели, а щеки заросли седой щетиной. Трудно представить, что когда-то я видела, как этот мужчина носил на плечах железнодорожные шпалы.
– Что вы здесь делаете? – спрашивает Мозес. – Рисуете картину?
Он заметил альбом для рисования, единственный артефакт из вещмешка, который я еще не рассмотрела.
– Я просто разглядываю старые фотографии, которые сделал когда-то мой отец.
Он согласно кивает, но тут на глаза ему попадается кое-что еще.
– А это что такое?
Он указывает на сливы.
– Какие-то гнилые фрукты. Я думаю, это сливы.
Мозес наклоняется и поднимает с земли нитку с почерневшими плодами. Он внимательно рассматривает одну ягоду, мнет ее в пальцах, потом подносит к лицу и нюхает.
– Мозес, вы храбрее меня.
Он смеется.
– Вы же не мужчина. Вы женщина.
Я давно задавала себе вопрос, действительно ли Мозес такой бесхитростный и даже туповатый, каким выглядит, но так и не на нашла на него ответа.
– Это не сливы. – Он пробует один из почерневших плодов на зуб, покусывая его и определяя текстуру. – Это похоже на шкуру.
– Шкуру?
– Кожу. Это шкура какого-то животного. Высохший кусочек чего-то.
– Может, это что-то вроде охотничьего трофея?
Мозес пожимает плечами.
– Наверное.
Он отдает ожерелье, и на память мне приходят слова седобородого человека из Клуба ветеранов Вьетнама: «А сейчас в доброй половине голливудских фильмов только и показывают негодяев, которые отрезали уши и убивали женщин и детей. Не буду лгать, иногда такое случалось».
Борясь с приступом тошноты, я прячу ожерелье в вещмешок.
– Мисс Кэтрин? С вами точно все в порядке?
Я киваю и начинаю собирать остальные вещи отца. Я вижу, как далеко позади Мозеса между деревьями медленно и осторожно пробирается «Форд-Экспедишн» Майкла.
– Тебе известно что-нибудь об острове ДеСалль, Мозес?
Он задумчиво морщит лоб.
– Боюсь, ничего нового я вам не скажу.
– Но ведь ты хорошо знал его?
– А как же иначе? Ведь я там родился.
Дрожь предчувствия пробегает у меня по телу.
– Ты родился на острове?
– Да, конечно. Я думаю, что любой, кто работал на вашу семью, родился на острове. Доктор Киркланд всегда говорит, что люди разучились работать. Наверное, он прав. А еще он говорит, что только люди с острова умеют отрабатывать свою зарплату.
