описывает то помещение у дознавателей, где не раз бывал и сам по работе. Но ведь и Маскаев мог оказаться там раньше и по другим причинам. И он, как бы промежду прочим, спросил подсудимого:
– А вы первый раз там были? – не скрывая подтекста своего вопроса, опустив глаза, не глядя на подсудимого, слегка царапал ногтями стол и перебирал пальцами.
Но Маскаев услышал в его вопросе те самые нотки недоверия, и, устыдившись своих чувств, со слезами на глазах, взмолился о помощи к Алексею Игоревичу, уповая на него, как на последнюю надежду.
– Да разве мне об этом говорить нравится? Уже завтра мне, может, придется говорить обо всем в суде! А потом, если зона, что там начнут говорить? Что я уже опущенный? Или, что я педераст? Со всеми святыми, если они только есть, я обращаюсь к вам. Помогите! Помогите! Помогите! – И он, закрывая лицо руками, содрогался в плечах, но уже без слез, мычал сквозь ладони: – Помогите! Помогите! Помогите!
Лехе пришли в голову странные мысли, как система ломает человека. Такого здорового мужика, матроса Тихоокеанского флота, она, эта самая система, делала беспомощным и страдающим ребенком. Вот так, подумал Федорчук, она ломала Блюхера, Фрунзе, Тухачевского… Неужели татуировка портрета Сталина на груди у Маскаева теперь может греть ему душу? Но ведь и Тухачевский во время казни кричал: «Да здравствует Сталин!»
После огласки признаний подсудимого снова закрутилась и завертелась центрифуга в правоохранительной системе моей родной Пензенской области. Сунину и Хомину предстояло отстирать свои мундиры от грязи, обелить себя, сделать дураком и клеветником самого подсудимого.
…Адвокат сидел в кабинете у судьи Сербенева.
– Алексей Игоревич, – начал разговор судья, испытывая внутреннее напряжение, где самым главным сигналом для его сознания оказался звонок председателя областного суда. – Вы же понимаете, мы не можем выносить подобный вопрос на слушания. Информация может оказаться ложной! Зачем вам все это? – умоляющее он смотрел на защитника.
– А что мне прикажите делать? Подсудимый заявляет о насилии над ним! О неправомерном получении и выбивании у него явки с повинной! А мне, как умалчивать, прикажите? – твердым голосом говорил Леха. Но он понимал, что все заявления Маскаева, скорее всего, окажутся пустыми, потому что доказать и подтвердить их будет нечем. Предварительно он успел поговорить со мной о признании Маскаева. И я опять ему сказал, что если не осталось характерных рубцов на слизистой прямой кишки, то все окажется пустыми хлопотами. И мы оба понимали, что и у девочки, у дочери Маскаева, их тем более не могло быть. Но отца, кроме всего прочего, продолжали обвинять в ведении полового члена ей и в задний проход. Вот она, двойная политика правосудия, или политика двойных стандартов.
– Тогда вы должны понимать, что мы не будем выносить вопрос на обсуждение суда! Правовую оценку по заявлению вашего подзащитного пусть дадут соответствующие органы! И если они найдут и усмотрят там состав преступления, то только тогда оно может стать предметом судебного разбирательства! – Сербенев тужился быть объективным и беспристрастным, но у него не выходило, словно кто-то тормозил его судейский ум и критический взгляд на сложившуюся ситуацию.
– Николай Викторович! Я вынужден вам задать следующий вопрос… Если проверка установит факт изнасилования моего подзащитного, мы не сможем скрыть этого? Тогда возникает естественный вывод, что он написал явку с повинной под изуверским давлением! – Леха делал акцент на нужном слове.
– Алексей Игоревич! Если бы мы были сейчас с вами в зале судебного заседания, вы дали бы мне повод написать на вас представление в коллегию адвокатов, – с заигрывающими нотками в голосе ответил Сербенев.
– Позвольте, Ваша честь! Вы можете сделать это и сейчас! Я повторю свое предположение и в зале суда, если… – договорить он не успел.
– Стойте! Вот именно – «если» – ключевое слово в данный момент! – Сербенев решил додавить адвоката.
– Но, Николай Викторович, уж коли мы говорим с вами не в зале правосудия, и нас не связывают рамки самой этики участия в судебных заседаниях, то здесь есть и второе «если». Пусть проверка не найдет подтверждения факта введения моему подзащитному в задний проход полицейской дубинки, «демократизатора», по-другому я сейчас ее не могу назвать, мы все равно не можем не рассматривать саму жалобу. Вы же даете оценку показаниям девочки, а «если» она говорит неправду? – адвокат не без логики вел свою линию, и судья хорошо понимал. Но он еще не знал, ему было неизвестно, и он даже не мог всего предположить, что когда он приглашал Федорчука для разговора в свой кабинет, то Леха попросил у меня «честного жучка». Он хотел правильно и по назначению использовать полученную информацию, и вместе с заявлением подсудимого все отдать в ФСБ. Запись самого разговора официально использовать нельзя. Прослушивать и записывать судью при таких условиях и обстоятельствах противозаконно и уголовно наказуемо без разрешения и согласия соответствующих органов.
– Вы о чем, Алексей Игоревич? – недоумевая, таращил глаза судья.
– Но ведь само заявление должно быть рассмотрено судом? И суд должен дать ему правовую оценку! Суд может принять его во внимание и поверить Маскаеву в его честном объяснении, как могла появиться явка с повинной. Ну, может, конечно, и не принять и не поверить! – адвокат планомерно и последовательно вел судью по тонкому льду к краю полыньи, когда лед под судьей закона должен подломиться, и он рухнет в ледяную воду. От Сербенева пойдет тогда пар, как от раскаленного металлического бруска, который будет ковать кузнец, придавая ему нужную форму. Но Леха далек был от той мысли, чтобы стать для него кузнецом. – И в случае, когда суд найдет доводы Маскаева правомочными, он может решить, что явка с повинной не должна оставаться аргументом обвинения! И ее следует убрать из перечня доказательств вины! И что же тогда остается?
– Позвольте! Какое доказательство? Какие аргументы? Он взрослый человек, и отвечает за свои поступки и слова! – активно возражал Сербенев, и словно хотел ранить или уколоть адвоката отравленной стрелой.
– Не такие, как он, оговаривали себя! История знает много подобных примеров. Особенно, в России! – уклонялся Леха от уколов отравленных стрел.
– Только не надо мне сейчас говорить о Сталине и его жертвах! Эти времена давно прошли! – краснел и распалялся Сербенев.
– Наверное, прошли! Не буду настаивать! Он взрослый, и не может не отвечать за свои слова! Я правильно понял? – Федорчук говорил уже так откровенно, что Сербенев не мог не почувствовать под своими ногами скользкой кромки льда, а дальше – полынья, как широкая и глубокая ванная с ледяной водой. – А ребенок
