Серафим Амвросиевич достал сигарету, долго разминал ее потрескавшимися пальцами. Ногти на них толстые, бугристые. Нет, это рука не интеллигента, это рабочая рука. Может быть, у всех сельских учителей руки такие, много умеющие делать?
— Я вот люблю скотину и технику, рыбалку и рисование, — будто отвечая на мои мысли, продолжал Абросимович, — ухаживаю и за телятами, и за котятами, гоняю и на машине, и на тракторе — ничего, что одна рука, справлюсь — шатаюсь по лесам, рисую. По-вашему выходит я и зоотехник, и механик, и художник, и еще черт знает кто. Учитель я. А учитель многое должен знать, многое уметь.
— А что ты преподаешь? — спросил Борис.
— Все то и преподаю, чем занимаюсь сам: рисование, географию, литературу, труд. Все, что требуется.
Хоть и взял Борковский с собой краски, писать ему сегодня не пришлось. Это был первый вечер, когда мы могли спокойно провести несколько часов одни, не опасаясь ни за телят, ни за ребят. С вершины холма мы видели стадо — телята разбрелись по лощине и усердно жевали пахучее разнотравье. Отсюда они никуда не побегут.
Борковский решительно закрыл ящик.
— Во-он наша «Командировка», видите? Двенадцать километров до нее отсюда вместе с обходом.
За лесистой сопкой, у подножия Кваркуша, чернели на зеленой луговине игрушечные домики и сараюшки.
— Там все луга и луга, а в самом низу, за этой сопкой — Цепёл. Тут он начинается. Поэтому и поляны Цепёлские. Еще есть Язьвинские поляны. Они по ту сторону Кваркуша. Всего их — у Цепёла, у Язьвы — около девяти тысяч гектаров. А травушка-то на них! Из пушки не прошибешь!
Борковский спохватился:
— А вы чего стоите? Садитесь! Уж если на то пошло, то сейчас я вам всю историю этих полян выложу. Они есть и дальше, за Главным Уральским хребтом, или, как его называют манси, за Большим Кваркушем. Однако сами-то манси пригоняют оленей сюда, на Цепёлские и Язьвинские поляны. Есть такая травка, трехлистником называется, так олени ее здорово любят. А по Кваркушу ее много.
Говорил Борковский увлеченно и часто повторял то, что хотел особо выделить. Отбросив докуренную до пальцев сигарету, продолжал:
— Тут вот с чего надо начинать. Здешние альпийские луга делятся на три климатических пояса. Каждый имеет свои особенности. На нижнем растут осоки, дягиль, на среднем все — от осоки до злаковых. Средний пояс основной, самый богатый, на нем большая площадь свободных от кустарников лугов. На верхнем, самом бедном поясе — мхи, лишайники, но есть и высокогорные травы. Всего же на альпийских лугах более двухсот пятидесяти видов трав.
Вы спросите: почему на Цепёлских и Язьвинских полянах растут травы, успевают за короткое лето достичь семенной спелости, а на полянах за Большим Кваркушем — камни да мох? А вот почему. Юго-западные склоны гор, на которых раскинулись Цепёлские и Язьвинские поляны, защищены от холодных северных ветров Главным Уральским хребтом. Здесь чаще стоят ясные дни, луга получают больше солнца, а умеренно мягкий, влажный климат помогает бурному росту трав.
— А давно ли узнали о полянах? — спросил Борис, усаживаясь на камень рядом с учителем.
— О полянах? Давненько. Вот если не ошибаюсь, километрах в восьмидесяти отсюда, в поселке Кутим в конце прошлого столетия работал чугунолитейный завод. При заводе содержали лошадей. Ну, а где для них заготавливать корм, как не на полянах? С того времени и началось. На полянах косили траву, ставили в стога, а зимой вывозили в Кутим. Но завод вскоре прикрыли, лошади стали не нужны, и поляны забыли.
Вспомнили о них через много лет. В тридцатых годах освоить поляны пытался леспромхоз. Этот леспромхоз и построил на подступах к полянам поселки Усть-Цепёл и Слутку. Но из-за отдаленности, из-за сурового климата, из-за тяжелых условий доставки продуктов освоение не двинулось дальше создания поселков.
Заглохло это дело, поляны опять забыли. Однако на этот раз не надолго. Привольные, богатые травами альпийские луга притягивали к себе хозяйственников. В тридцать пятом, тридцать шестом годах колхозы Красновишерского куста заготавливали здесь сено, пробовали пасти отгульный скот. Привезли сюда кой-какие сеноуборочные машины, построили дома, скотные дворы, на пастбищах огородили загоны.
Но и они вынуждены были свернуть дело. Не поддавался золотой орешек. Короткое лето, неустойчивая погода, снежные бураны, которые здесь бывают даже в июне, не дали развернуть и укрепить хозяйство.
И все-таки люди не отступали. Слишком много на полянах отмирало и гнило сочных трав, в то время, как Язьвинские колхозы век свой испытывали недостаток в пастбищах. А в последние годы тем более. В последние годы колхозы споро взялись за подъем животноводства. Потребовались дополнительные угодья для выпаса скота.
И вот снова обратились к полянам...
Тут Борковский умолк, задумчиво засмотрелся на затуманенные вечерней дымкой горы. Учитель что-то вспоминал, к уголкам его прищуренных глаз лучиком сбежались морщинки, сухие губы растянулись в сдержанной улыбке. Серафим Амвросиевич, всегда спокойно рассказывая или внимательно слушая, улыбался. И эта хорошая улыбка располагала к себе собеседника.
Как он не походил в эти минуты на того крутого, не знающего покоя руководителя нашего отряда, каким мы привыкли видеть его! И опять мы думали: до чего все же много дано человеку! В нем благоприятно совместилось все: глубокий ум, знания и ответственность коммуниста, который всегда на переднем крае и который за все в ответе.
— Так вот с чего начался этот подъем животноводства, — вернулся к своей мысли Борковский. — Колхозное начальство не оставляло надежд на использование полян. Да только как осилить с телятами почти стокилометровый путь, по тайге, по горам, по малохоженной, заваленной буреломом дороге? Но рискнули. Семь лет назад пастух колхоза «40 лет Октября» Тимофей Паршаков прогнал на поляны восемьдесят семь голов молодняка, пропас стадо до осени и получил неслыханный привес — чуть не по килограмму в сутки на каждого теленка! Паршаков доказал, что скот на поляны прогнать можно, что дело выгодное, и этим положил начало.
Другим летом на альпийские луга погнал скот еще один колхоз, на третий год — четыре колхоза. А в последние годы на здешних пастбищах отгуливается скот шести-восьми колхозов, общей численностью до двух с половиной тысяч голов.
Вот какая тут арифметика.
Борковский знобко передернул плечами, встал. Улыбка с лица исчезла.
— Все это, конечно, хорошо: и что скот гоняем на поляны — хорошо, и что привеса добиваемся порядочного, и что это дело рук ребятишек. Хорошо, когда смотришь на это издалека, как на факт, не заглядывая вглубь. А когда поближе взглянешь, сам попробуешь, «почем фунт мяса», на поверку выходит, что радоваться особенно-то и нечему. Не все гладко, не все хорошо. Ведь даже молодняк угоняем не весь. В возрасте до года оставляем. Невыгодно, большой падеж. А почему падеж, наверно, сами догадываетесь: молодые, неокрепшие телята не доходят, не переносят гибельной дороги. И никого эта дорога, кажется, не интересует. Ни председателей колхозов, ни район. Лишь бы гоняли скот, а как достается этот прогон — только медведи видят...
Борис сказал:
— Послушай, Серафим Амвросиевич, ведь на первый случай не надо много затрат. Надо всего-навсего одну бензопилу «Дружба», да на недельку, на две — бригаду дюжих парней. Распилят, растащат завалы — вот тебе и дорога.
— Правильно, — согласился Борковский. — Но бригаду рабочих и ту самую чудо-пилу просили не раз. И обещали. И не давали. Дескать, затраты. Они, затраты, конечно, будут, но разве сравнишь их с теми потерями, какие сопровождают почти каждый прогон? Сколько раз телята убегали в тайгу на съедение медведям, сколько их, бедных, поломало ноги! Это нам сейчас повезло, сохранили стадо. Но тут не сбрасывай со счета и такую штуку — погоду. От нее, брат, многое зависит.
Борковский помолчал и добавил:
— Не мешало бы забросить сюда соли. Тут пресные травы. Если каждый день давать животным соль, они лучше прибывают в весе. А как ее забросить? По дороге? Не выйдет. В прошлый год райисполком выделил вертолет, и соль на поляны была доставлена за сорок минут. А нынче не обещали. Дорого. Все дорого, а ведь ребята бесплатно гоняют скот. Сами просятся, да с таким азартом, что отбою от них нет...
В это время от дома послышались крики.
— Нас потеряли, — сказал Борковский. — Однако и пора. Прохладно стало.
Над изломанной линией далеких гор в мареве заката желтым кругом висело остывающее солнце. Оно уже не грело. Низом Кваркуша потянул свежий, проникающий под каждую былинку ветер. Потревоженные облака поднялись с земли, и, грудясь, перемешиваясь, волнами потянули вдоль хребта. Воздух быстро остывал, попрятались насекомые, замолкли птицы.
Мы спустились в лог. Цветы тоже приготовились к холодной ночи. Купальницы плотно соединили жесткие, негнущиеся лепестки и теперь походили на упругие пластмассовые шарики. Задетые ногами, они шуршали, как фольга. Марьины коренья весь день смотрели на солнце, медленно поворачивались за ним, закручивая стебли, а когда оно ушло за кромку леса, разом сникли и померкли. С трудом я раздвинул пальцем замкнутый бутон. Мясистые, кроваво-красные лепестки пружинили и вытесняли палец. В оливковом сердечнике капелькой притулился блестящий жучок.
