Мы спустились в лог. Цветы тоже приготовились к холодной ночи. Купальницы плотно соединили жесткие, негнущиеся лепестки и теперь походили на упругие пластмассовые шарики. Задетые ногами, они шуршали, как фольга. Марьины коренья весь день смотрели на солнце, медленно поворачивались за ним, закручивая стебли, а когда оно ушло за кромку леса, разом сникли и померкли. С трудом я раздвинул пальцем замкнутый бутон. Мясистые, кроваво-красные лепестки пружинили и вытесняли палец. В оливковом сердечнике капелькой притулился блестящий жучок.
Учитель потянул носом воздух, посмотрел вокруг.
— А ведь, похоже, завтра дождь будет. Вогульский «бог» серчает... Во-он его вотчина, — Серафим показал на Вогульскую сопку.
Еще час назад сверкавшая снегами Вогульская сопка была сейчас наполовину скрыта низкими густеющими тучами.
Вогульский бог серчает...
Ночью нас разбудил отчаянный визг Шарика. Собака неистово ломилась в дверь, царапала ее когтями. Едва Абросимович приоткрыл дверь, она влетела в помещение и, мокрая, бросилась через спящих вповалку ребят под нары.
— Опять принесло, бандюгу! — зло выругался Борковский, сдернул с гвоздя одностволку, выскочил в дверь. Я знал, кто такой «бандюга», ощупью нашел в темноте второе ружье и выбежал за ним.
На воле полоскал дождь. Рыхлые тучи висели над самой землей. Сырой холодный туман волнами скатывался с крыши избушки и, редея, расстилался над травой. Сквозь шум дождя слышно было, как топали и бесновались запертые в скотнике телята. Напротив, в сарае, фыркали кони. По тонкому, как свист, ржанию я узнал Петьку. Он услышал людей и взывал о помощи.
Мы обошли сарай, успокаивая лошадей голосами, и направились к скотному двору. Серафим неслышно ступал впереди по сырой, спутанной дождем траве. Редкие бревенчатые стены скотника по крышу заросли крапивой и лебедой. Напрасно мы подкрадывались. Зверь не дурак, чуял в доме людей и лез к телятам с той стороны, откуда ему было видно дом. Это мы узнали по следам на свежем навозе. Медведь пытался вывернуть на уровне своего роста плохо сидевшее бревно, но не успел — Шарик выдал его.
Борковский выстрелил в небо, бросил пустую, пахнущую пороховыми газами гильзу у ворот скотника, и мы ушли досыпать.
— И впрямь сердится на нас вогульский бог... — шутил Абросимович, укладываясь на лежанку. — Не хочет нас принимать. Идешь в его владения — дар преподнеси, теленка отдай или лучше лошадь. Видишь, медведей напускает, непогоду устроил. Чего доброго, и снег уготовит. Это за ним водится. Вогулы раньше считались с богом. Да и теперь иные побаиваются... Так Санчик говорит.
— Какой Санчик?
— Есть тут один. Оленей пасет на Кваркуше. Скоро познакомитесь.
Спать больше не хотелось, и я до утра лежал с открытыми глазами, слушая нестройные рулады богатырского храпа Саши Патокина. По дощатой крыше неумолчно барабанил дождь, под нарами возился все еще не оправившийся от страха Шарик. Почему-то думалось, что медведь повторит попытку проникнуть к телятам, и я не разряжал ружья.
Но зверь не пришел.
С рассветом дождь прекратился. В разрывах туч обманчиво заголубело небо. Мы быстро завьючили коней и погнали стадо через длинные травяные поляны в обход заросшего кустарником болота к Кваркушу.
Не долго довелось нам любоваться Кваркушем. Раньше его скрывало от глаз расстояние, теперь — тучи. Они облегли Кваркуш плотной непроницаемой завесой.
Не прошли и половины пути, снова полил дождь. Он с каждой минутой усиливался. Тучи легли на землю и, клубясь, медленно ползли навстречу серой мрачной лавиной. Все потонуло в тумане. Иногда туман настолько сгущался, что в двух шагах нельзя было распознать человека. В этом холодном пару мы плавали, как в молоке, запинались, сбегались друг с другом, натыкались на телят. Где-то в стороне слышался приглушенный крик Борковского:
— Тесней, тесней поджимайте! Не пускайте в тучу! Идите на мой голос!
Мы грудили телят, подгоняли отстающих, свистели, хлопали вицами, направляли стадо на голос учителя.
Кони шли, как всегда, впереди стада. С ними один Патокин. Александр Афанасьевич спасал мокнущие сухари. Все, чем можно было дополнительно укрыть мешки, он пустил в ход. И свой плащ тоже.
— Вот ведь напасть! — отчаивался Саша. — Пять километров не дотянули! И дернуло же Абросимовича тащиться по дождю!
Без того небогатые наши харчи на глазах приходили в негодность, и мы были бессильны их сохранить. Из мешков с сухарями капала густая, бурая, как патока, жижица.
А дождь лил и лил. С горы, куда лежал наш путь, по неглубокой ложбине стремительно текла мутная вспененная вода. Телята скользили, падали. Покатился назад с крутого бугорка, заперебирал судорожно ногами старый колченогий мерин Тяни-Толкай. Не сдержал равновесия и плюхнулся на бок. Патокин подбежал к бьющемуся коню, схватил длинный конец ременного повода, да так и ахнул, увидев рассыпанные, вмятые в грязь сухари. Мерин раздавил угодивший под него мешок.
Все, кто был поблизости, бросились на помощь Саше, отвели коня, стали набивать сухарями карманы, шапки. Ребята совали их за пазуху, тут же ели. Но нагрянули телята, и с сухарями было покончено в минуту.
За дни похода все мы очень привыкли к нашему заботливому шеф-повару, ценили его рачительность и вместе с ним переживали неожиданную утрату. Без плаща, без куртки — все было на вьюках — Саша отрешенно брел стороной. Мне не забыть его вид — в белой, вернее когда-то белой, облепившей тело рубахе, с мокрыми растрепанными волосами, в тяжелых от воды брюках, которые не держались на подтянутом животе и сползали на бедра, гармошкой наслаиваясь на голенища сапог. Патокин не чувствовал ни дождя, ни холода, шел не разбирая дороги, потерянно глядя под ноги.
Валерка Мурзин подошел к Александру Афанасьевичу и, как мог бодро, сказал:
— Вы тут ни при чем. И Тяни-Толкай тоже ни при чем. Кавалерия у нас чинная! Я виноват, потому что был рядом и не поддержал Тяни-Толкая...
Упади вместо Тяни-Толкая Петька или там Сивка, Патокин не преминул бы, наверно, сорвать зло на лошади. Но старый, умный Тяни-Толкай был самым послушным мерином в нашей «кавалерии», к тому же страдал ревматизмом, и Саша ограничился мирным упреком:
— Нехорошо так, поосторожнее надо. Сам знаешь, почем сейчас сухарики...
Я побежал за отбившимся теленком и натолкнулся в кустах на Юрку Бондаренко. Он мокрой тряпицей обвязывал левую кисть.
— Что с тобой?
— Да та-ак, — уклончиво ответил Юрка, быстро натянул на забинтованную руку варежку и убежал, хлюпая сапогами. В ту минуту некогда было разбираться, что у парнишки с рукой, а в тумане я его больше не видел, и забыл о нем.
Слева от нас возникла и потянулась высокая каменистая гряда. Через пелену дождя и тумана очертания причудливых нагромождений все время изменялись, создавая все новые и новые неповторимые фантастические фигуры.
— Бронепоезд, — остановившись, сказал впечатлительный Коля Антипов. Воображение и правда находило в очертаниях угловатых камней сходство с орудийными башнями.
— Крейсер это, крейсер, а никакой не бронепоезд! — решительно возразил Миша Паутов. И хотя гряда меньше всего походила на крейсер, с Мишей не спорили. Бесполезно. Не было среди ребят такого, кто бы мог переубедить его. Миша палил словами без передышки, никому не давал раскрыть рта. А если его все же оспаривали, не соглашались с ним, доказывали ему, он от обиды ревел...
Миновали моховое болото с ровной, как стол, поверхностью, обогнули угрюмый скалистый шихан, вершину которого скрывали тучи, и вышли на подступы к «Командировке». Оставалось пересечь покатую, усыпанную валунами поляну. С верхнего края этой поляны, меж уродливых, в рост человека елей мы увидели строения «Командировки».
— Шабаш, ребята! — сказал Борковский и устало сел на завалину дома. — Вот и пришли, и стадо пригнали. Всех сто четырнадцать! Большое спасибо вам за честную работу!
Было похоже, что Абросимович собирался сказать эти слова давно, сказать как можно торжественнее, но торжественного ничего не получилось. Ребята выслушали его без видимого воодушевления, просто так, как обычные слова, а кое-кто и не слышал их. Все промокли, устали и радовались одному, что пришли, наконец, в «Командировку», к месту, где кончается многотрудный путь, где можно отдохнуть и отоспаться в тепле.
Борковский сказал это уже после того, как пересчитали и загнали в скотник телят, развьючили и увели в конюшню лошадей. Теперь заслуженно должны отдыхать и люди.
Для жилья мы облюбовали самый большой из трех, хорошо сохранившийся дом, с кухней, просторной горницей и русской печью в пол-избы. В горнице стояли железные кровати и нары, на кухне — стол и еще одни нары. В сенях разместили седла, сбрую, в чулане — продукты. Словом, расположились капитально, с удобствами.
