— Шибко нехорошие люди есть, — заключил Санчик, качая головой. — На что рошомаха — воровка, жадюга, хитрая, как шайтан, и та, когда брюхо шитое, ни на кого не нападает...
— Правильно ты говоришь, — согласился Саша и виновато добавил: — А я ведь так, без умысла, потребовалось — и сломил. Не подумал.
Пастух проехал немного молча и опять напустился на учителя:
— Пошто шломал ветку? Ты ш ребятами пришел, учишь их, умный, штало быть, а говоришь «не подумал». Как можно умному не думать? Только дурак не думает.
— Санчик, честное слово, больше не буду! — взмолился Александр Афанасьевич. — Просто машинально получилось.
— Ладна. Тогда шкажи: пошто ходят шуда туристы? Ну эти, в башмаках резиновых, в майках ш колпаками? Застывают здесь... Не знают, что ли, Кваркуш?
— Знают, поэтому и идут.
— Так пошто идут, если нет дела? Вот вы пришли — у вас дело, телят пригнали, придут пастухи — тоже дело, пасти будут, мы едем за мяшом — опять дело. Пошто туристы приходят?
Саша замялся, подбирая ответ.
— Как тебе объяснить? Ну интересно посмотреть на горы, на реки, на Кваркуш... В общем, интересно это им.
— И замерзать тоже интересно? Пошто молчишь?. Говори.
Не понял Санчик. Не понял, для чего идут в тайгу люди, если нет никакого дела. Не понял и того, как можно идти в большую дорогу, не зная ее, неподготовленным, неприспособленным. И он умолк, перестал петь, крупной рысью погнал лошадь, мучаясь в догадках, зачем идут в тайгу люди без дела?
И тут мне вспомнился разговор с Абросимовичем. Борковский рассказывал, что он много раз поворачивал обратно в Красновишерск и Соликамск туристов, заходивших к нему за советом, как пройти через Кваркуш на Ивдель. Заманчивая эта штука, так запросто перемахнуть из Европы в Азию, да еще через Кваркуш. В кедах, в легких спортивных костюмах, с тощенькими рюкзаками, без оружия, без проводников, они отправлялись в это далекое и опасное путешествие. Бывало, и уходили такие одержимые горе-туристы, и через неделю возвращались — босые, раздетые, голодные. И тогда в поселке все радовались, что вернулись люди целы и невредимы.
Но, бывало, и не возвращались...
Прав Санчик, нечего делать таким туристам на Кваркуше. Он-то хорошо знает его.
Скоро и я перестал глазеть по сторонам: с каждым километром все больше давала знать непривычная езда в седле. Куда ни шло еще, если Петька не спешил. Тогда я мог попеременно вынимать из высоко подтянутых стремян ноги, вытягивать их и болтать ими, откидываться в седле и распрямлять затекшую спину. Но как только он брал рысью, — а это он делал без понуканий, повторяя ход лошади Санчика, — я не знал за что держаться. Меня бросало и било, я хватался за гриву, съезжал то на одну, то на другую сторону седла. Иногда конь Санчика находил нужным пройтись по чистому месту галопом. Немедленно переходил на галоп и Петька. А тут я и вовсе не ездок. Растрясло меня, укачало.
По установившемуся распорядку Саша Патокин ехал на своей маленькой мохноногой Машке сзади. Чтобы поспеть за нашими рысаками, ей без отдыха приходилось бежать. Я мысленно жалел Сашу, хотя по всему было видно, что он не очень-то страдает. Помогая лошади, Саша проворно отталкивался ногами.
Где-то на полпути к становищу пастухов въехали в болото. Кони тяжело грузли в коричневой, подернутой плесенью жижице. Мы спешились, повели их за поводья.
— Здесь Шепел начинается Речка такая, — пояснил Санчик. — Тама начинается, — и он указал на овраг, густо заросший вербняком.
В глубокой впадине из-под камней бил мощный родник. Из недр будто насосом выплескивало сразу по нескольку ведер воды. Родившийся ручей питали и снежники, ветвистыми языками отовсюду тянувшиеся к оврагу.
— И Язьву увидим, — пообещал Санчик. — Две Язьвы увидим...
Незаметно перевалили водораздел Кваркуша и снова стали снижаться. Скоро должны начаться Язьвинские поляны. И опять снизу потянуло туманом и сыростью.
— Далеко ли еще ехать?
— Хы, где далеко! Всего пять километров, — ответил Санчик.
Я уже знал сказку про пять километров и понял его как следовало: где пять, там десять. И не ошибся. Долго еще ехали, пока, наконец, не показалась первая альпийская поляна с высокой сочной травой. На ней густым белым облаком лежал туман. Облако затянуло окружающий поляну лес, скрыло небо, солнце.
По широкой морене, минуя громадные камни, спустились к другому ручью.
— Язьва, — сказал Санчик. — Дальше еще раз Язьва будет. Шеверная и полуденная Язьва. А потом они вместе побегут.
Малы, неузнаваемы были эти две Язьвы в истоках. Течь им надо да течь по горным долинам, чтобы набраться сил, вырасти в ту полноводную Язьву, которую мы видели внизу.
Мы немного не доехали до домика пастухов, уже видели его на склоне горы, когда в стороне раздался яростный лай отбившихся собак.
Санчика, как ветром, снесло с лошади.
— Оша оштановили, — сказал он, прислушиваясь к лаю. — Ешли Шарик прибежит — точно оша.
Едва он это договорил, как из кустов и вправду вылетел взъерошенный Шарик. Вид у него был жалкий: хвост поджат, задние лапы полусогнуты, виноватые глаза просили защиты. С перепугу Шарик не мог стоять на месте и, оставляя за собой мокрую дорожку, трусливой рысцой перебегал от лошади к лошади.
— Что с ним? — спросил Саша.
— Голова у тебя ешть? Пошто не думает?.. — с сердцем ответил Санчик и смачно плюнул на собаку. — Фу, шайтан проклятый, бросил братьев, удрал...
Санчик обмотнул конец повода за сучок березки.
— Выручать шобак нада. Шибко быштро ходить нада, — торопливо сказал он и одним ловким движением снял закинутую за спину двустволку. Эту двустволку с витым березовым ложем дал ему Ануфриев, Санчик приехал в «Командировку» с мелкокалиберкой. Уже на ходу Санчик вставил в стволы патроны и переложил из упрятанных под кителем ножен в карман плаща нож, лезвием кверху.
Всего на минуту он опередил меня, но догнать его я так и не мог. Санчик в густом лесу — что щука в водорослях. Там, где я, наделав шуму, запутываюсь и беспомощно повисаю на кустах, он проскальзывает беспрепятственно и бесшумно, будто разлапистые ветви расступаются перед ним сами.
Остервенелый лай то приближался, то отдалялся. Сначала казалось, что зверь не сидит на месте, бегает, увлекая за собой собак. Но потом я понял: путал меня ветер. Сделал несколько коротких перебежек, и вот заливистый лай, злобное урчание, треск кустов послышались где-то совсем рядом. Остановился на краю еланки, убрал от глаз ветку и увидел Севера и Соболя. Встопорщенные, гривастые, они дружно осаждали невысокую развесистую ель.
«Где же Санчик, неужто он проскочил дальше?» — быстро соображал и я чувствовал, как меж лопаток пробегает неприятный холодок.
Но в эту секунду с противоположной стороны поляны сухо щелкнул выстрел, между веток вырвался голубой клок порохового дыма, и из-под ели большим темным клубком выкатился медведь с рыжими подпалами на лапах. Собаки отпрянули, но тут же вновь насели на зверя. Медведь, изрыгая утробное рявкание, легко перекатывался по еланке, проворно отбивался от собак. Иногда он так сильно и нерасчетливо махал лапой, что перевертывался на спину. Так и оборонялся от собак, лежа на спине, каруселью работая всеми четырьмя лапами.
Север и Соболь зашлись в неуемной ярости. Они уже не лаяли, а, задыхаясь и кашляя, хрипло выли. Трудно было сейчас поверить, что эти бестии умеют так мирно жмуриться на огонь в теплом углу у печки. Они колесом вертелись вокруг зверя, набивали белозубые пасти его вонючей шерстью и от этого бесились еще сильнее. Стрелять было нельзя.
Но кто там еще? Вершина ели затряслась, закачалась крона, и... по стволу на землю съехали два медвежонка. Собаки отскочили от ревущей медведицы и, кажется, растерялись.
Раздался второй, третий выстрел. Медведица тяжело всколыхнулась и легла. Но какая-то сила вновь подняла ее. Оглушительно рявкнув, так, что на секунду все вокруг замерло, медведица бросилась на Санчика, уже не обращая внимания ни на собак, волочившихся за ее задом, ни на скуливших, бегающих вокруг поляны медвежат. И свалилась в трех шагах от него с простреленным черепом.
Так я и не выстрелил. Во мне гудела каждая жилка, руки постыдно тряслись. Я готов был провалиться сквозь землю, только бы не слышать упреков Санчика.
А он вышел из зарослей, ткнул стволами бездыханную тушу и сел на нее. Как ни в чем не бывало позвал меня:
— Иди шуда. Готова...
И столько было в его голосе спокойствия, обыкновенной простоты, как будто стрелял он не медведицу, а зайца и сейчас просто рад удаче.
Я подошел с опущенной головой.
— Хорошо, шибко хорошо ты делал, что не штрелял, — вдруг похвалил Санчик. — Шобак беречь нада. Вона они какие... — С этими словами глаза его ласково сузились, голос обмяк. — Хорошие, работящие. Не то что дурак Шарик...
