И столько было в его голосе спокойствия, обыкновенной простоты, как будто стрелял он не медведицу, а зайца и сейчас просто рад удаче.
Я подошел с опущенной головой.
— Хорошо, шибко хорошо ты делал, что не штрелял, — вдруг похвалил Санчик. — Шобак беречь нада. Вона они какие... — С этими словами глаза его ласково сузились, голос обмяк. — Хорошие, работящие. Не то что дурак Шарик...
С трудом пересилив волнение, я посмотрел на Санчика и сказал:
— Прости меня, Санчик... Ты стоял напротив, я боялся стрелять. И собаки....
— Пошто прошти? Ты ладна делал. Ош туда, шуда металша, нада шибко хорошо шмотреть. Ты не умеешь так. Я умею...
Глаза его сузились еще больше, в них мелькнула лукавая искорка.
— А ты боялша? Говори? Боишша — траву кушай, как шохатый, не проси мяша. А не боялша — мяшо будешь кушать...
С убитым зверем мы провозились до вечера. Освежевали, разделали. Чтобы мясо не испортилось, оттащили тушу с крови и перекинули через поваленную березу. Почистили одежду, вымыли руки. И тут, когда все было покончено, я вдруг почувствовал смертельную усталость и голод. Ныло разбитое от непривычной езды в седле тело, трудно было даже сидеть. Я растянулся на траве.
— Давай, Санчик, отдохнем.
— Можно. Как нельзя? Теперь пировать можно.
Санчик порылся в котомке, вытащил две черствые лепешки, кусок вареного мяса. Разрезал мясо, положил все на котомку.
— Ешь.
Я смотрел на поляну, где еще пару часов назад мирно жила медвежья семья. И вот густая трава на поляне смята, окровавлена, кусты обломаны, кругом валяются клочья шерсти. Что-то жестокое, несправедливое было в этой первобытной охоте. Сосало под ложечкой, жалко было загубленного могучего зверя, оставшихся медвежат. Но этим гнетущим мыслям в противовес вставали слова Борковского: «Все будем есть — лук, щавель, пучки»... И напутственное: «Без мяса не возвращайтесь»...
Незримо появился рядом Борис, мой верный друг, человек с сильным духом и никудышным здоровьем. Сидеть бы ему в рабочем кабинете, а он пошел. Знал, что будет трудно, но пошел. Чтобы рассказать потом, почем достается колхозникам «фунт мяса».
Вспомнились и ребята... Нет, мы должны были убить медведицу.
Раздумья мои прервал Санчик.
— Однако завтра худой день будет. Дождь, ветер будет.
— С чего ты взял?
— Глаза у тебя есть? Шмотреть нада. Где ворона каркает?
— На дереве.
— Хы, на дереве! Вижу, что на дереве. Где шидит, шпрашиваю?
— В ветках.
— То-то. Иначе воровка шидел бы на самой верхушке...
Пока разделывали тушу, медвежата таились где-то поблизости, изредка давая о себе знать тонким жалобным поуркиванием. Мы держали разгоряченных собак на привязи. Перед тем, как идти, спустили. Обгоняя друг друга, они скрылись в чаще и вскоре снова подняли оголтелый лай.
Спасаясь от собак, медвежата вскарабкались на осину, припали к стволу. Но все же одного, что сидел пониже, собаки успели сильно потрепать. Он едва держался на дереве и громко ревел. Зверята оказали яростное сопротивление и нам. Кое-как, отталкивая собак, мы сняли их и затолкали в мешок. Так, в мешке, орущих, бьющихся и принесли к избушке пастухов, где нас заждался обеспокоенный Александр Афанасьевич.
Вместе с ним вышел навстречу богатырского телосложения дед, с темно-красной курчавой бородой до ремня, с длинными клешнястыми руками. Это был дед Макар, третий пастух-оленевод.
«Без мяса не возвращайтесь»
Не ошибся Санчик. И ворона не обманула. Ночью над Кваркушем разгулялась непогода. Ураганный ветер нес с хребта тучи песка и снега. Охали, гудели горы, трещали падающие деревья. Дед Макар несколько раз выходил на улицу и возвращался с мокрой бородой.
— Ну, и крутит, шайтан его взял. Стужа, спасу нет! — Пастух качал кудлатой головой, садился за стол из необтесанных жердочек, подпирал заросшие щеки толстыми кулаками. — Не уехать вам утре, застынете на Кваркуше...
Было уже за полночь, а никто не спал. В железной трубе на все голоса пел ветер, раздувал угли, выбрасывал из каменки искры. Избушка быстро выстывала, и Санчик то и дело подкладывал в печку дрова.
— Сходить, однако, к оленям, кабы не разбежались, — опять забеспокоился дед. Пошел и я посмотреть оставленных на привязи лошадей.
Ветер с упругой силой нажимал на дверь, не давал открыть. Белые снежные стрелы наискось резали темноту. Сразу за избушкой ветер подхватил полы плаща, захлопал ими, как крыльями, потянул в сторону.
Кони стояли на маленькой поляне, как в бухте. Три ее стороны полукольцом замыкал частый ельник. Ветер здесь дул слабее, зато намело сугробы снега. Лошади, спутав арканы, сошлись вместе, понуро опустили головы, месили ногами желтый утоптанный снег. Крупы, гривы, хвосты их покрылись льдом и сосульками.
Я хотел распутать арканы, но вдруг захрапел, заходил ходуном Петька. Еле-еле развел других лошадей и ушел в избушку озадаченный: чем же я сегодня не понравился привередливому Петьке?
Санчик поставил на плиту котел с остывшим медвежьим супом.
— Погоды нет — мяшо ешть, много мяша. Жить можно!
Вечером мы ели этот суп. Приторно жирный, без картошки. И чем-то пахло от него.
Дедка Макар все еще не вернулся от оленей. Александр Афанасьевич уснул. Мы сидели с Санчиком.
— Вогулы не едят картошку, — сказал Санчик. — Белая, как шало, а не жирная. И я не ем.
— Ты не похож на вогула.
— Как не похож? Пошто так говоришь?
— Ну, все равно не вогул, манси сейчас называют.
— Пошто манси? Мать у меня была манси, а я вогул...
— А Яков Матвеевич русский?
— Ага, только зырянин... И дедка Макар зырянин. Раньше здешь одни вогулы жили, и наш вогулами зовут. — Санчик открыл щепой дверцу каменки, загораживаясь рукой от вылетавших искр, подбросил дров и утвердительно добавил: — В тайге одни вогулы живут, а рушкие — в городе.
— Бывал в городе-то?
— Как не бывать, бывал. В Някшимволе. В гошти к дедушке ездил.
Няксимволь... Где же такой город? И вспомнил: сотрудничая в одном журнале, я однажды бывал в командировке в отдаленном таежном поселке, в двухстах километрах на север от Ивделя, на берегу Северной Сосьвы. Это и был Няксимволь.
— Далеко ведь до Няксимволя.
— Не-е. Шешшот километров, — без тени улыбки ответил Санчик. — На оленях быштро...
Суп я не стал есть и попытался заснуть. Но долго еще лежал и думал об этих удивительных людях, умеющих делать красивой и полной жизнь там, где она порой кажется невозможной.
Не обрадовало хорошей погодой и утро. Ветер дул с прежней силой, только теперь вместо снега нес ледяную крупу. Она со звоном ударялась о железную трубу, частой дробью колотила по обледенелой крыше. Весь день мы томились в избушке.
Лишь к вечеру поредели немного тучи, и приутих ветер. Застрекотали дрозды, собирая по лесным опушкам растерянных птенцов. Ожили, загалдели вороны. Скопища их тянули через избушку к дальним полям у истоков Язьвы.
Санчик пришел с улицы и сказал:
— Воровки нашли медведя. Надо мяшо нешти. Утром поедем в «Командировку».
Мы захватили мешки, заткнули за ремни топоры и отправились за мясом. По пути зашли перевязать на новое место лошадей. Петька опять забузил, опять зафыркал и забегал, но все же дал распутать аркан и поправить узду.
— У-ух, нехороший жеребец! — неодобрительно покачал головой Санчик. — Шибко дурной, оша боитша, вше равно что бурундук лишы.
Так вот, оказывается, в чем дело, вот почему бесится Петька: от меня пахнет медведем.
По сплошному лесу Санчик, угадывая направление по признакам, известным ему одному, безошибочно вывел на поляну. Ободранная туша медведицы все так же висела, перекинутая через поваленную березу. Неприятное это зрелище — большой ободранный зверь. Посиневшее, заклеванное воронами мясо вызывало отвращение. Но сейчас не до брезгливости. Надо поскорей везти мясо в «Командировку». Там давно ждут нас и ждут только с мясом.
Мы разрубили тушу на небольшие куски и в мешках унесли их к речке. По берегам ее лежал нестаявший снег, в ледяной воде сводило руки. Промывали мясо, очищали от травы, песка, отделяли от крупных костей, подсаливали и укладывали обратно в прополосканные мешки.
Еще издали, учуяв медвежье мясо, заволновался Петька. Гнедой мерин Санчика и мохноногая Машка держались спокойнее, но, глядя на фыркающего бьющего копытами Петьку, насторожились и они.
— Худо дело, плохой у тебя конь, — снова заметил Санчик. — Шибко бить нада, тогда повезешь на нем медведя.
— Зачем бить!? — взмолился я.
— Тогда поежжай пуштой, — невозмутимо ответил Санчик, подбросил повыше на спину мешок и зашагал к домику в обход, с подветренной стороны.
Весь вечер я думал, как буду бить Петьку, чтобы сделать его покорным. Готовил себя к этому, припоминал все худое, все Петькины уросы, но обозлиться на него так и не мог. А Санчик словно угадывал мои невеселые размышления и безжалостно твердил:
