Лобогрей, наблюдавший за радистом, это разом смекнул. Он ринулся на спардек. Рыбак что-то горячо говорил кэп-бригу, который слушал его сперва рассеянно, но потом начал проявлять интерес. С лица Глыбина постепенно сходило ленивое выражение. Глаза ожили. Кэп-бриг взмахнул рукой, и над тихим разморенным морем, точно гудок парохода, разнесся протяжный бас:
— По места-ам! Приготовиться к замету-у!
Невод высыпали наугад, вслепую. Однако замет получался сверх всяких ожиданий: в сетях вперемежку с медузой оказалось много скумбрии. Рыбу поспешно вычерпали на палубу «Альбатроса» корзинами и до заката таким же способом успели сделать второй замет.
В этот день Гнездиловский промысел принял от рыбаков «Альбатроса» тридцать пять центнеров крупной, как на подбор, скумбрии, которую Мыркин любовно окрестил «качалочкой».
Вечером, когда сдали улов и «Альбатрос» был поставлен на якорь с внешней стороны косы, рыбаки собрались на корме ужинать. Митрофан Ильич приготовил из морского петуха и картофеля блюдо необыкновенно аппетитный запах которого говорил сам за себя. Все рыбаки, будто сговорившись, просили добавки. Но Митрофан Ильич, хотя и был польщен лестными отзывали о его стряпне, никого не баловал. Даже Мыркину, поймавшему, как он выразился, причину для столь вкусного блюда, кок положил наравне с остальными.
— На ночь наедаться вредно, — говорил Митрофан Ильич улыбаясь. — Нельзя кишки огягощать. Угу.
Утром, чуть только над горизонтом показалось румяное лицо солнца, рыбаки уже были на ногах. Глыбин отвел «Альбатрос» мили на полторы от косы. Механик завел мотор. Решили действовать по вчерашнему методу.
До самого полудня «Альбатрос» дрейфовал по воле волн и течений, но крючья мыркинского спиннинга на скумбрию не натыкались. Несколько раз перегоняли сейнер с одного места на другое — все безуспешно.
Пока Мыркин орудовал спиннингом, Глыбин нес неослабную вахту на спардеке. Он не отводил окуляры бинокля от глаз, обшаривая море. Гонял сейнер вдоль косы, выходил мористей и снова возвращался к берегу. Рыба куда-то запропастилась, словно растворилась в воде. Исчезли и птицы.
Под вечер, разморенные жарой и бездельем, решили прекратить поиски. Гундера предложил поднять белужью и камбалью снасти, так как они «кисли» в море уже больше положенного срока. Рыбаки с ним согласились. Не возражал и Глыбин. Когда подошли к буйку от белужьей снасти, кэп-бриг, сославшись на недомогание, ушел в свою каюту. Браги среди рыбаков тоже не оказалось, он спал в носовом кубрике.
На баркас сели трое: Лобогрей, Гундера и Тягун. Павлик тоже намеревался пойти с ними, но на этот раз не разрешил Лобогрей.
— На подъем камбальных сетей возьмем, — сказал он огорченному мальчугану, — а на белужку опасно. Если эта рыбеха ненароком зацепит хвостищем, то, пожалуй, не очухаешься. Будешь с «Альбатроса» наблюдать, Пашок!
Баркас начал медленно удаляться от сейнера. Он скользил прямиком на оранжевый круг солнца, вокруг него вода сверкала, как расплавленный металл.
Павлик глядел вслед рыбакам до тех пор, пока не заслезились глаза. Печерица, который остался выполнять обязанности рулевого, перегнал «Альбатрос» в другое место с таким расчетом, чтобы солнце светило в спину. Сейнер дрейфовал метрах в тридцати от баркаса.
Тягун поймал буек с флажком. Вот он вытащил на поверхность четырехлапую «кошку» и передал ее Лобогрею, который стоял около корзины внизу. Гундера правил баркасом, гребя против течения изо всех сил.
В руках у Тягуна мелькнул первый крючок, потом второй, третий… Они вспыхивали на солнце, как искорки. Лобогрей принимал крючья и навешивал их на шворку, натянутую внутри корзины. Тягун проворно двигал руками, слегка накренясь влево. Павлик следил за ним, считая поднимаемые крючья.
Двадцать девятый крючок принес большой блестящий диск. Павлик никогда не видел такой рыбы. Она была иссиня-черная, гладкая и, вероятно, очень скользкая. От диска, точно плеть, свисал длинный, зауженный к концу хвост. Тягун поднимал рыбину, стараясь держать ее на расстоянии вытянутой руки. Мальчуган хотел спросить у Митрофана Ильича, почему так осторожничает рыбак, но кок хлопотал в камбузе, гремя кастрюлями. Возле площадки Павлик увидел механика. Чернобров лениво дымил сигаретой, следя за Тягуном.
— Знаешь, что за рыбу поймали? — спросил механик у Павлика.
— Скажите.
— Это скат. А по-рыбацки — морской кот. Приходилось тебе слышать такое название?
— Про ската слышал. А про то, что он морской кот, не знал.
— Хочешь о нем побольше узнать?
— Пожалуйста!
Механик выбросил окурок и начал:
— Морским котом ската назвали потому, что у него повадки домашнего кота: хитрый и ленивый. За добычей не гоняется, а ждет, чтобы сама к нему приблизилась. А вообще это хищная и очень опасная рыба. Любит глубоководье. Не брезгает никакой рыбьей шушвалью. Случается, и неосторожного белужонка подцепит, хотя тот в несколько раз сильнее. У ската, как и у всех глубоководных рыб, нет чешуи, нет даже шипов и колючек. Основное средство защиты и нападения — хвост. Заметил хвост? Он такой, в виде плетки. Так вот, на конце этой самой плетки имеется игла, которая начинена ядовитым веществом. Скат молниеносным ударом протыкает добычу, и та сразу затвердевает, как деревяшка.
— Он и на людей нападает?
— Нет, на человека скат напасть не может.
— Почему?
— Потому что сам никогда на поверхность носа не кажет. Света боится. Он опасен, когда его с крючка снимают. Вот тут-то не лови галок. Пырнет исподтишка иглой — и вместо ноги протез получится. Сразу тело дубенеет, будто горячим свинцом наливается. А боль — даже дохнуть невозможно.
— С вами это случалось, да?
— Было дело. Еще когда в юнгах ходил.
Пока они разговаривали, Тягун вытащил из воды коричневую рыбину с метр длиной, которая слабо шевелила дряблым хвостом.
— Это катран. Черноморская акула, так сказать, — объяснил Чернобров.
— Ну и акула! — разочарованно вырвалось у Павлика. Уж про акул он и слышал, и читал много. При слове «акула» сразу представлял себе огромную зубастую пасть и жадные острые глазища. А тут такое ничтожество — и акула! — Может, это детеныш?
— Нет, взрослый экземпляр. Катраны больше и не бывают. А на акулу катран все-таки здорово похож! В общем-то рыба никудышняя, непромысловая. Ни в какие косяки не сбивается.
От баркаса долетел голос Лобогрея:
— Опять какую-то дребедень тащишь!..
Камбалу Павлик узнал сразу: серо-зеленая, шипастая, она свисала с крючка, неуклюже трепыхая широким хвостом.
— Почему камбала — дребедень? — удивился Павлик. — Это же вкуснейшая рыба! Я ее ел.
Механик добродушно усмехнулся:
— Вкусная, не спорю, — сказал он. — Но по сравнению с белугой — сущая дребедень. Вот если выудим, заставим кока соус или котлеты сработать. Попробуешь! Ага, есть! Есть! — воскликнул механик с такой радостью, будто, потерпев кораблекрушение, вдруг неожиданно увидел спасительный берег. Чернобров показывал рукой под бок баркаса, где кипела, бушевала вода. — Видишь? Видишь? Ах, красавица! Умница ты моя!
Белуга была большая и сильная. Она металась из одной стороны в другую, то ныряла под днище, то вскидывалась за кормой или уходила вглубь, креня баркас. Тягун упирался обеими ногами в борт и водил шворкой, как вожжами. Лобогрей вскочил на бак, помогая одной рукой удерживать звенящую шворку, а другой, в которой был багор, водил вслед за рыбиной, выжидая удобного момента, чтобы зацепить ее острым стальным крюком — ганжой — на конце багра.
Спустя несколько минут белуга немного угомонилась. Тягун осторожно, сантиметр за сантиметром, подтягивал ее к поверхности.
— Цепляй! Ганжуй! — вдруг закричал он на Лобогрея.
Павлик заметил, как на мгновение мелькнула у борта широкая губастая пасть. Лобогрей резким коротким взмахом всадил крюк прямо под жабры. Белуга сильно ударила хвостом по воде, накрыв баркас тучей брызг. Иван Иванович тоже очутился на баке и заганжевал белужий хвост. Теперь, против трех взрослых людей, белуга была бессильна. Ее перевалили через борт, и она грузно ухнула на дубовую обшивку.
— Вот тебе и соленая наживка! — восторгался механик, потирал от удовольствия смуглые, блестящие от масла руки. — Удачный эксперимент! Тут уж ничего не скажешь!
Вторая белуга была спокойнее. Она, казалось, сразу поняла безнадежность своего положения и покорно шла навстречу жестокой судьбе.
Зато четвертая белуга, пойманная предпоследним крючком, оказалась коварной. Она позволила подтащить себя к самой поверхности, не подавая никаких признаков жизни. Тягун брезгливо морщился, небрежно выбивая шворку. Он стал менее осторожен к укачанной рыбе.
Это не понравилось Митрофану Ильичу. Старый рыбак выскочил из камбуза и тревожно замахал руками:
